Перегрин
Шрифт:
Выдвинулись мы за полчаса до закрытия ворот и пошли в сторону опустевшей деревни, по знакомому маршруту. Как только стали не видны из каструма, повернули вправо, к реке, которую успели пересечь до наступления кромешной тьмы. Река была мелкой, с медленным течением и очень холодной водой.
— Куда ты нас ведешь?! — на противоположном берегу спросил обиженным тоном Кезон Мастарна, вытирая темно-красным шерстяным плащом ноги. — Обязательно надо было переться через реку?!
— Тяжело в ученье — легко в бою! — процитировал я не родившегося пока полководца, не ведавшего поражений.
— Мог бы поучить воинов и рядом с каструмом! — возразил юноша.
— Мы здесь не на учениях, а пришли за добычей, — открыл я ему и остальным
— Какую засаду?! На кого?! — искренне удивился Кезон Мастарна.
— Скоро узнаешь, — коротко ответил я.
Как ни странно, остальные не возмущались и вопросы не задавали. Видимо, поверили в меня, как командира. Пока что потери были минимальны, а добыча, если считать и захваченную по моему совету галеру, была внушительной. По мнению некоторых — баснословной.
Переправившись, прошли немного вдоль берега к городу, но стало так темно, что вынуждены были остановиться. Африканская ночь намного темнее украинской. Зато звезды ярче и кажутся ядренее. Я выставил караулы и лег покемарить, приказав разбудить, когда выйдет луна.
— Ляг поспи, — предложил я и Кезону Мастарне.
— Что-то мне не хочется, — произнес он с нотками испуга.
Видимо, страшно юноше в темноте за пределами каструма. Причем нумидийцев он, конечно, боится, но больше — ночных злых духов. В этом плане римляне не далеко ушли от дикарей с балканских гор. Тут еще где-то неподалеку выясняли отношения две ночные птицы. У одной голос был высокий, истеричный, а у второй — глухой, словно простуженный. Я еще подумал, что ругаются жена и муж. Они перелетали с места на место по кругу, в центре которого были мы, и выясняли, кто кому загубил лучшие годы жизни, не желая соглашаться с тем, что виноваты оба.
Послушав их немного, я вырубился. Привык уже к римскому образу жизни, когда встают с петухами и ложатся с курами, поэтому с трудом переносил ночные дежурства. Бодрствовать помогало то, что в римской армии за сон на посту полагается смертная казнь.
Разбудил меня Кезон Мастарна. Как догадываюсь, ему было страшно даже рядом со мной спящим.
— Луна вышла, — оправдывающимся тоном проинформировал он.
Луна была на полпути к новой, однако светила достаточно ярко, чтобы разглядеть большие камни и не споткнуться.
— Идем без строя и плотной группой, будто мы нумидийцы. Если встретимся с ними, в темноте вряд ли отличат нас от своих. Поэтому никому не разговаривать, даже шепотом. Отвечать буду только я. Когда дам команду, нападайте в первую очередь на вооруженных. Добычу захватывать только после окончания боя. За бабами не гоняйтесь, с ними мороки много, а в лагере их все равно отберут, — проинструктировал я. — Вопросы есть?
Вопросов не было даже у потомка этрусков.
Я пошел впереди, а за мной плотной толпой шагали все остальные. Так мы и приблизились к дороге, которая вела к Заме. Она была пуста. Меня это сперва огорчило, а потом подумал, что горожане вряд ли будут ходить по ней так близко от римских позиций. Поэтому повел по ней свой отряд от города. И точно, километра через два мы сперва услышали шум справа от дороги, а потом вышли к перекрестку, где в нее под острым углом вливалась другая дорога. Вот на ней-то и было движение: из города уходили горожане, в основном женщины и дети. Я специально замедлил шаг, чтобы пропустить их вперед. Богатые вряд ли сматывались бы пешком, а шмонать бедноту — дело неблагодарное, неприбыльное. Можно, конечно, отвести их в лагерь и продать в рабство, но чует мое сердце, что заберут большую их часть бесплатно. В римской армии очень специфичное представление о том, кому принадлежит добыча и как ее надо делить, причем строгих правил нет, за исключением того, что снятое с убитого тобой врага — всё твое, а остальное — на усмотрение наместника или легата легиона. Наместник на реке Мутул проявил себя, как большой жлоб. Наверное,
Неподалеку от перекрестка, где дорога проходила между двумя невысокими холмами, поросшими колючими кустами, я и устроил засаду, разделил велитов на две половины, разместив их на склонах холма. Со стрелками занял позицию на обочине дороге, выслав по пращнику в обе стороны, чтобы заранее предупредили о приближении цели.
Ждать пришлось долго, зато не напрасно. К городу шел караван из тридцати двух нагруженных мулов под охраной полутора десятка всадников. Возглавляли, лишь метров на двадцать опережая переднего мула, пятеро всадников. Ехали неспешно и без опаски. Как догадываюсь, не первый раз навещают Заму ночью. У парней нехлопотная и, скорее всего, высокооплачиваемая работенка. Нас заметили с расстояния метров пятьдесят и даже не придержали коней, уверенные, что перед ними свои.
— Начали! — отдал я приказ и выстрелил из лука во всадника, ехавшего передним.
Если бы он и отследил полет стрелы, уклониться вряд ли успел бы. Всадник и не пытался. Я попал ему в грудь, в район сердца. Надеюсь, смерть была быстрой. Рядом со мной щелкнули тетивами остальные лучники, а пращники оправили вдогонку за стрелами камни. Переднюю пятерку нейтрализовали сразу. Ехавших в центре и сзади, а также погонщиков, помогли добить велиты, метнув пилумы. С холма они летели быстро и точно. Судя по частому перестуку копыт, который долго дробил ночную тишину, паре охранников удалось смыться.
— Собираем оружие и доспехи, грузим на лошадей! — приказал я.
Пока мои подчиненные занимались этим, посмотрел, что везли мулы. Думал, будет только провиант. Да, везли несколько амфор оливкового масла и вина, но основную часть груза составляли оружие, доспехи и железо и бронза в слитках. Видимо, жители Замы собираются драться до последнего.
С захваченной добычей мы прошли по дороге почти до реки, где остановились на ночевку. Соваться в темноте к римлянам я не решился. С перепугу караулы поднимут тревогу, кинутся в атаку, и никакими криками и паролями не переубедишь, что мы не враги. Они ведь не знают, что с этой стороны может подойти отряд из экипажа либурны «Стремительная». Заснуть я уже не сумел. Лежал на постеленном на земле, толстом, шерстяном плаще, снятом с нумидийского охранника и болтал с лежавшим рядом Кезоном Мастарной.
— Не такой я представлял войну, — признался он.
— Всё, что мы представляем, о чем мечтаем, оказывается не таким. Мы ждем, что будет изюм с финиками и немного соли, а получаем в лучшем случае пресное просо. Война — это много тяжелого, грязного, монотонного труда, который перемежается короткими периодами ужаса и мгновеньями счастья, если победил или просто выжил. Затем приходит время воспоминаний — изнанке наших представлений и рассаде для чужих мечтаний, в которых останутся только изюм с финиками и немного соли, а вся остальная безвкусная каша куда-то исчезнет, — поделился я жизненным опытом.
— Иногда мне кажется, что ты старше меня на много лет, как мой отец, — поделился юноша.
— Мне тоже иногда кажется, что я старше самого себя! — отшутился я.
Поутру мы благополучно переправились через реку и прибыли в каструм. Как я и предполагал, Неподкупный оказался тем еще жлобом. Вино и масло у нас отобрали сразу и безвозмездно, оставив нам лишь по амфоре того и другого. Остальное, кроме оружия и доспехов, продали без нашего ведома и, как мне сказали, за сумму, которая составляла всего треть цены, из которой половину отдали нам. То есть мы получили одну шестую часть добычи. На оружии и доспехах мы подняли почти столько же, как за тридцать два груженых мула. В итоге моя доля составила всего сто тридцать четыре серебряных денария. Это было немного больше моей годовой зарплаты, но намного меньше полученного за трофеи после налета нумидийцев. О чем я и сказал Кезону Мастарне.