Перехитрить Набокова
Шрифт:
И все же Евреинов в определенном смысле - двойник, тень, "не вполне идентичный близнец" Набокова, а точнее - Набоков в определенные периоды мог ощущать себя двойником Евреинова, а порой и его "неудачной версией". Абсурдно было бы утверждать, что без Евреинова не было бы Набокова. В конце концов, при всей оригинальности первого, в "эстетическом" смысле эти величины несопоставимы. Пьесы Евреинова остроумны, но совершенно "нелитературны" - он не обладал никакой властью над словом, да, впрочем, и не стремился к ней, утверждая внеэстетическую природу театральности: "И какое мне (черт возьми!) дело до всех эстетик в мире, когда для меня сейчас самое важное стать другим и сделать другое, а потом уже хороший вкус..." ("Театр как таковой", 1913). Так что цель этой статьи - отнюдь не в том, чтобы "разоблачить" Набокова, предъявив скрытый источник его вдохновения, а в том, чтобы показать, как он, обращаясь к тому или
О сходстве Набокова и Евреинова с разной степенью настойчивости и подробности писали слависты Владимир Александров, Рене Герра, исследователь творчества Евреинова Спенсер Голуб, первый биограф Набокова Эндрю Филд. Предположение Филда о серьезном влиянии, которое Евреинов оказал на Набокова, было названо "абсурдным" вторым набоковским биографом новозеландцем Брайаном Бойдом. Даже наиболее обстоятельно подошедший к этой теме Александров написал, что "ни в художественных произведениях Набокова, ни в его критических дискурсах экзистенциальный акт театрализации жизни, по Евреинову, никакого отклика не нашел" ("Набоков и потусторонность"). Возразим тремя цитатами:
Весь театр - это обман, сплошной обман, сознательный, нарочный, но очаровательный настолько, что ради него только и стоит жить на свете! ("Театр как таковой")
Единственное, быть может, подлинное в нем была бессознательная вера в то, что все созданное людьми в области искусства и науки только более или менее остроумный фокус, очаровательное шарлатанство. ("Камера обскура")
Все самое очаровательное в природе и искусстве основано на обмане. ("Дар")
Две набоковские цитаты (обратите внимание, насколько слова Годунова-Чердынцева, протагониста "Дара", подходят Горну, антигерою "Камеры обскуры") почти дословно продолжают евреиновскую идею театра как "очаровательного обмана". Именно на этой идее Евреинов строил свой главный аргумент против "натурализма" театра Станиславского. Ведь если в основе театра лежит сознательный и неустранимый обман, то любая попытка скрыть этот обман, показать на сцене "настоящую", "реальную" жизнь, выдать условное театральное зрелище за безусловную действительность оказывается недобросовестным подлогом, разрушающим театральную иллюзию. Аргумент против "ненужной жизненной повторности" реализма ("Театр как таковой") мог оказаться особенно близок Набокову; равно как и его обратная сторона утверждение творческой воли к преображению действительности. В биографии Бойда есть упоминание о том, как Набоков еще в дореволюционном Петербурге видел пародийную постановку "Ревизора" на сцене театра комических миниатюр "Кривое зеркало", главным режиссером которого в то время был Евреинов (всего в 1910-е годы он поставил в "Кривом зеркале" около 100 пьес, 14 из них - собственного сочинения). "Ревизор" Евреинова представлял собой "режиссерскую буффонаду в пяти построениях одного отрывка". Это была пестрая последовательность различных версий постановки гоголевской пьесы: сначала - добротная "классическая постановка"; потом - в духе Станиславского (как пояснял в пьесе ведущий, "высокохудожественные постановки Московского художественного театра отличаются, во-первых, тем, что все происходит, как в жизни, а во-вторых - тем, что все происходит не как в жизни, а в "настроении"; "режиссер съездил в Миргород, установил местоположение дома городничего, изучил местный говор..."); в духе Макса Рейнгардта (пляски аллегорических персонажей и цирковые трюки); "мистериальная постановка" в манере Гордона Крэга ("сцена представляет собой беспредельное пространство, окруженное сукнами", а хрестоматийная фраза о скором прибытии ревизора сопровождается похоронным ударом колокола) и, наконец, "кинематографическая" версия - с непременными погонями и летящими в лицо тортами. Бойд приводит цитату из дневника Набокова, из которой ясно, что больше всего его позабавила пародия на натурализм Художественного театра.
Но, пожалуй, самым остроумным произведением Евреинова, направленным против буквально понятого реализма в театре, стала пьеса "Четвертая стена" (премьера состоялась в "Кривом зеркале" 22 декабря 1915 года в декорациях Юрия Анненкова - того самого, который почти четверть века спустя поставит в парижском "Русском театре" набоковские пьесы "Событие" и "Изобретение Вальса"). В ней он виртуозно демонстрирует, как неумолимая логика театра выворачивает наизнанку утопию натурализма, как попытка имитировать жизнь приводит к неуклюжей пародии на реальность. По сюжету амбициозный режиссер ультрареалистического направления ставит "Фауста". Для наибольшего
– театра, свободного от лжи, комедиантства, от недостойных чистого искусства компромиссов!" Во втором акте стена уже на сцене. В окне появляется измученный актер:
Фауст (обращаясь к публике). Не могу больше!.. Господа, вы свидетели!.. (Осушает чашу яда и, шатаясь, скрывается...)
К счастью, выясняется, что осторожный бутафор вместо "стрихнина пополам с синильной кислотой" налил в чашу безобидных желудочных капель. Обратим внимание, что остроумная логика Евреинова, использованная в "Четвертой стене", идеально соответствует "гегелевскому силлогизму юмора", который Набоков вывел в английской версии "Камеры обскуры" - романе "Laughter in the Dark":
Дядя остался дома с детьми и сказал, что устроит им на потеху маскарад. После долгого ожидания он так и не появился; дети спустились вниз и увидели человека в маске, набивающего мешок столовым серебром. "Ой, дядя!" - закричали они в восторге. "Ну, правда хороший костюм?" - отозвался дядя, снимая маску. Так строится гегелевский силлогизм юмора. Тезис: дядя переоделся во взломщика (на потеху детям); антитезис: это действительно был взломщик (на потеху читателю); синтез: это все-таки был дядя (читатель одурачен). ("Смех во тьме")
Применим силлогизм к шутке с ядом. Тезис: безвредный напиток вместо яда; антитезис: это действительно яд; синтез: все-таки это не яд, а желудочные капли. Отличительные черты юмора Евреинова и Набокова выворачивание наизнанку понятий и ситуаций, провокационная игра с читателем и зрителем, который лишь задним числом понимает смысл шутки, и, наконец, обыгрывание условной природы искусства и насмешка над теми, кто принимает иллюзию за реальность.
Но не только презрение к безвдохновенному реализму и специфическое чувство юмора связывают Евреинова и Набокова. Скучной имитации жизни Евреинов противопоставил образ Арлекина, преображающего и театр, и саму действительность. В своих трактатах он не только отождествлял себя с этим героем комедии дель арте, но и видел в себе провозвестника религии нового, "чудесного века маски, позы и фразы": "Я Арлекин и умру Арлекином!" ("Театр как таковой"). А на обложке "Самого главного" работы Юрия Анненкова Евреинов был изображен в виде арлекина, распятого на кресте.
Именно здесь, в этой точке, и произошло короткое замыкание; возникает скрытая, но прочная связь между Евреиновым и Набоковым, все творчество которого прошито и структурировано арлекинскими мотивами. Но прежде чем привести доказательства, вспомним, что представляла собой художественная вселенная Набокова в середине 20-х годов - незадолго до того, как Набоков полчаса побыл Евреиновым на эстраде второразрядного берлинского кафе.
В том фрагменте из "Взгляни на арлекинов!", где герой говорит о себе как о неудачной версии куда более великого писателя, интересна не только тема двойничества, но и тема творческой несостоятельности. Эта тема имеет непосредственное отношение к началу писательской карьеры Набокова: его стихотворения и рассказы, написанные до 1924 года, поражают своей беспомощностью и какой-то беспросветной банальностью:
Твой будет взлет неизъяснимо ярок, / а наша встреча - творчески тиха... ("Родине", 1923)
...я порывисто вскинул глаза в лучистых радугах счастливых звезд. (Рассказ "Слово", опубликован в берлинской газете "Руль" 7 января 1923 года).
Пишет все это не испуганный гимназист, в первый раз принесший тетрадку собственных сочинений в редакцию иллюстрированного журнала для юношества, а вполне уверенный в себе 24-летний литератор, успевший получить кембриджский диплом филолога и опубликовать не одну книжку. Со дня разлуки с Россией, якобы разбудившей сонный дар Сирина, прошло уже несколько лет, а его стихи и проза, бессодержательные и вяловато-торжественные, так и не сдвинулись с мертвой точки, поставленной в конце его первого поэтического сборника, вышедшего в Петрограде в 1916 году. Дежурная фраза в духе "лучшие его строки были продиктованы любовью к России" не имеет к раннему Набокову никакого отношения. По странной иронии именно стихам, обращенным к родине, свойственна наиболее сокрушительная бездарность (Кость в груди нащупываю я: / родина, вот это кость - твоя. "К родине", 1924).