Переход
Шрифт:
– Минуту, – говорит она. Звонит на сестринский пост – это где-то далеко за распашными дверями. – Стэмп, – говорит она. – Днем доставили вертолетом. – Слушает, кивает. Говорит: – Да. Ясно… Да… Да… Друг… да… поняла… Спасибо. – Кладет трубку. Улыбается Тиму.
Мод лежит в больнице трое суток. Первую ночь – в реанимации, потом ее переводят в отделение, в старый больничный корпус. Из окна не видно моря, но виден свет моря. В палате еще десять женщин, одна за ширмой – голосок детский и такое ожирение, что она никому не показывается на глаза.
По звонку врача из Суиндона приезжают родители Мод. Оба – школьные учителя,
Из больницы Мод выходит на костылях, с ногой в гипсе. Тим везет ее назад в Бристоль. Он три ночи провел в гостинице возле доков, где по жарким коридорам бродили китайские моряки в одних трусах – расхаживали размашисто из номера в номер, все двери нараспашку, на кроватях валяются мужики, курят и смотрят телик.
Костыли Тим убирает в багажник. Мод очень молчалива. Он спрашивает, не включить ли радио, и она отвечает, что как угодно. Он интересуется, больно ли ей. Спрашивает, помнит ли она что-нибудь. Извиняется, а когда она уточняет, за что, говорит, что не знает. Но все равно прости. Жалко, что так вышло.
У нее квартира на Вудленд-роуд, неподалеку от биофака, где она учится в магистратуре. Живет там по крайней мере полгода, но Тиму, когда он следом за ней поднимается по лестнице, квартира кажется нежилой. У Тима есть сестры, двойняшки, и некоторые представления о том, как живут девочки, – ароматические свечи над камином, вешалки с платьями на дверях, покрывала, пледы, фотографии в рамочках-сердечках. У Мод – ничего подобного. В тесной прихожей выстроились две пары кроссовок и пара туристических ботинок. Мебель в гостиной – трех оттенков коричневого. На стенах – ни единой картинки. Уличный свет сочится через большое окно на ковер – из тех ковров, что снесут любое надругательство. Все очень опрятно. Пахнет разве что нутром здания.
Мод садится в кресло, костыли кладет на пол. Тим заваривает ей чай, хотя молока в холодильнике нет. Она бледна. Обессилена. Он говорит, что ему, пожалуй, лучше переночевать тут на диване, если, конечно, ей больше некого позвать.
– Тебе не положено оставаться одной, – говорит он. – Особенно в первые сутки. В памятке так написано.
– Со мной все хорошо, – говорит она, а он:
– Ну, вообще-то, наверное, нет. Пока еще.
В кухонных шкафах шаром покати. Он бежит в магазин. В супермаркете размышляет, не пользуется ли ее слабостью – может, никакой он не услужливый друг, а, наоборот, манипулятор и коварная сволочь. Эта мысль корней не пускает. Тим набивает корзину продуктами, расплачивается, идет назад, и городской ветер бьет ему в лицо.
Он готовит сырное суфле. Готовит он хорошо, суфле легкое и аппетитное. Мод благодарит, съедает три вилки. Засыпает сидя в кресле. Чуточку скучно, чуточку смутно. Когда Мод просыпается, они час смотрят телевизор, потом она уходит в спальню. Тим моет посуду, лежит без сна на диване, укрывшись пальто. Хорошо бы найти ее тайный дневник, прочесть ее тайные мысли. Ее сексуальные фантазии, ее страх одиночества, ее планы. Дневник-то у нее есть? Его сестры ведут дневники, пишут
Он просыпается оттого, что Мод рвет. Она добралась до ванной; дверь открыта, горит свет – холодный свет. Тим видит Мод со спины – в ночной рубашке, склонилась над розовой раковиной. Вытошнить ей толком нечего. Он топчется в дверях на случай, если придется ее ловить, но она вцепилась в краны, держится.
До Королевской больницы пять минут езды – тем более среди ночи. Мод тут же кладут, увозят в кресле-каталке. Тим не успевает ни попрощаться, ни пожелать удачи.
Приезжает наутро, и ему говорят, что она в палате Элизабет Фрай [2] , пятый этаж, окна на фасаде. Тим поднимается по лестницам, по широким зеленым ступеням, на каждой площадке окно, Тим восходит, и город раскрывается перед ним, распахивается множественными городами, целыми, кажется, десятками городов, и каждый обертывает костяк того, из которого вырос. Поначалу Мод никак не найдешь. Пациенты в койках, в пижамах – все будто на одно лицо, странно. Тим бредет вдоль изножий и наконец обнаруживает ее в палате с пятью другими пациентками; имя и дата госпитализации значатся на белой доске у Мод над головой.
2
Элизабет Фрай (1780–1845) – английская квакерша, благотворительница, общественный реформатор, более всего известна своей работой по реформированию английских тюрем.
К ней уже кто-то пришел – женщина, длинные седые волосы распущены, ступни крупные, туфли леопардовой расцветки на острых невысоких каблуках. Она нежно держит Мод за руку и не отпускает, обернувшись к Тиму.
– Она спит, – говорит женщина. – С тех пор как я пришла.
– Но она ничего?
– Насколько я понимаю.
– Ей, наверное, это нужно.
– Спать?
– Да.
– Так, – отвечает женщина, – безусловно, принято говорить. – Акцент у нее северный – центральные графства, северные центральные графства, где-то там. Тим неважно знает центральные графства.
– Я Тим, – представляется он. – Тим Рэтбоун.
– Сьюзен Кимбер, – говорит женщина. – Я преподаю у Мод в университете. Она мне утром позвонила. У нее после обеда была назначена учебная консультация.
– Она вам позвонила?
– Она у нас сознательная. И у них тут есть телефон на колесиках.
– Я ее привез ночью, – говорит Тим. – Ей стало плохо.
– Хорошо, что вы были рядом.
– Да. Видимо.
– Вы ее друг.
– Да.
– По университету?
– Я окончил в позапрошлом году. Филолог.
– Три года читали романы, значит.
– В основном я читал про романы, – отвечает Тим. – Но это как-то вяло по сравнению с тем, чем вы с ней занимаетесь.
– Да не то чтобы, – говорит профессор. – А если и так, в этом, видимо, и суть.
– Я бы лучше занимался музыкой. Зря не занялся.
– Играете?
– Гитара. На фортепиано слегка. В основном гитара.
– А, – говорит профессор, и лицо ее слегка смягчается. – Это вы, значит, гитарист.
– Да. Она про меня говорила?