Перехваченные письма
Шрифт:
Несколько дней не увидимся под предлогом болезни. Дивный отдых. Запутался окончательно. Только внутри ясность, теплота, решимость. Люблю свою работу.
Примечание Осветителя. Далее наклеен клочок русской газеты с вырезанным абзацем. На оставшемся обрывке можно прочесть: «…которых повеет на нас романтизмом русских тридцатых годов. „Вечер романтики“ закончится выступлением Марины Цветаевой, которая славится умением читать…» А что же вырезано? А вот что: «Молодой поэт Б. Поплавский прочтет свои романтические, полные фантастики стихи, а Вадим Андреев — свои чеканные, строгие
91
«Возрождение». 26 апреля 1930 г. № 1789.
Целый день смута и тяжесть. Все утро проходили с Заковичем по городу в воинственном возбуждении, выставив грудь в светерах, затянутых за пояс. Осуждали себя за это.
Попытался медитировать и вечером заснул после «Службы», которая была кислая. Вчера много танцевали в каком-то кабаке с подземным освещением. Медитировал все-таки, писал стихи. Да, играли у Карских в стрелу, страшно было мило. Как-то все друг друга любили, и в двадцать одно я напоследок снял банк — страшно волновался.
Дина милая, сразу стало мне легче с ней и даже совсем хорошо. Так мило мы тогда мороженое ели на Gobelins в слабом осеннем солнечном сиянии, и даже одну минуту около какого-то базара было совсем хорошо. Помню, были там такие зеленые ремешки.
Хорошие решения утром. Работа в страшном разброде, тоска. Но ведь каждую минуту новая жизнь начинается. Чайник свистит, Всеволод в волосяной сетке пьет какао.
Со «Службой» плохо. Вчера были грубые сексуальные моменты и тот же звериный крепкий запах ее платья. Возможно, что я ее вовсе не люблю, во всяком случае, не сильно люблю. Ce n'est pas ce grand amour dont il 'etait question [92] .
92
Это — не та большая любовь, о которой мы думали (фр.).
Мужество. Ужасная боль в груди от плохой жизни. Совестливость до физической боли. Разочарование в успехах. Стоит ли писать, если Иванову больше хлопали? Затем реакция. Скажи сам, какие стихи. — Очень хорошие, но оккультные.
Странная долгая весна.
Радует зелень в окне. Радуют Карские — милый дом. Радует Дина — друзья на всю жизнь. Блюм милый. Но от ребячества — страшная боль в сердце. Надо быть серьезным, взрослым, безумно гордым — но не перед другими, а гордиться тем, что мы любим: рыцарским озарением, святостью решения.
Сейчас буду работать.
Утром не работалось, проснулся у Блюма, обедал у Минчина. Вечером (медитации не было) Кочевье. «Службу» видел недолго. В Кочевье было мило. Потом долго шли с Лидой и Диной, и мне было больно, как Дина истерически разговаривает с нею. Были в Куполе, где я угощал ее caf'e li'egeois [93] , потом шли пешком часа три подряд, был приятный мистический разговор с молитвами, благословениями, слезами и страшными гаданьями. Начался с того, что она видела нас вдвоем со «Службой» и сказала, что у нее «спина низкого человека».
93
Кофе
Высокие вещи мы говорили.
«Служба» простовата, между прочим, все эти дни носилась с идеей, что беременна. Придется ее ликвидировать, хотя долг мне открылся тогда быть с ней милым и служить ей до конца ее любви. Так надо и сделать. Не везет мне в женщинах. Никогда не могу полюбить. Ищу Еллу — небесное существо.
Угнетает меня то, что очень я оборвался. Жалко куртки тогда не купили, навсегда бы осталась, а то все деньги проиграл.
Удивительно меня тронула на March'e спящая на солнце фигура. Уснуть бы так ни с того ни с сего. Только совестно. Берусь завтра вновь за «Аполлона Безобразова». Надо его с рук долой.
Вчера была странная медитация во сне. Со всех сторон рождались соблазнительные вещи — пейзажи, здания, женщины, радостные состояния. Но я от всего этого отказывался для поворота вглубь — к жалости и вере. Проснулся поэтически опустошенным, как мне казалось, но необыкновенно подбодренным в рыцарском смысле.
А позавчера — странный, грешный день. Никакое утро. Был у Минчина, затем пришел к Дине с картиной Блюма, найденной у него в коридоре. Там писал стихи и заснул. Во сне безумно сладко употреблялся с ней, а после долго еще дремал в солнечном луче, она делала вид, что спит. Но просто ей было мило.
Из записей мая 1930
Я часто скучаю, даже плачу. Когда Сережи нет, мне скучно, я занимаюсь и жду его. А когда он приходит, то ждать уже некого, и мне тогда делается грустно, грустно. Ужасно еще то, что приходится ежедневно считать деньги, чтобы хватило, пока найдется работа. Мне это слишком противно.
Я напрасно огорчаю Сережу, он сильно устает от этого. Мне часто стыдно ему сказать, что я хочу выйти, хочу на Montparnasse, хочу видеть людей, говорить глупости. Я люблю это. Он этого не понимает или не желает понять.
Из записей мая 1930
Почти все разобрал и убрал библиотеку, на это ушло три дня, во время которых я ничего не делал. Но я отдыхал, ибо нужно было отдохнуть. В воскресенье прямо радуга в глазах у меня была от переутомления.
Ужасное было воскресенье. С утра поехал на March'e — без Дины, с которой опять прямо-таки любовь. Она была со мной груба, мстила, вероятно. Сперва хотел погулять на Champs-Elys'ees, но не выдержал невроза, прямо из дому поехал. Потом всю ночь напролет карты. В безумной тоске панического проигрыша поссорился с Шурой Гингером. Думается, это на всю жизнь. Удивительно невеликодушный, просто жестокий человек.
Где-то за занавесом высокое настроение, здесь — ужасающая блажь и пустота.
Спокойствие, надо играть на остаток, — но сегодня же.
20-го был дикий день, с утра лентяйничал, переставлял книги, читал газеты и спал, видя странные сны. Читал Эдгара По, гениальный визионер, но смысла своих видений не видел, говорит Дина. После этого глубочайший разговор на скамейке о принятии жертвы Христа — до головной боли. Прилив прошлой метафизической ясности. Шел домой, ясно видя и огорчаясь тому, что многое уже проиграно. Ну что ж, сразимся на остаток.