Перехваченные письма
Шрифт:
Встреча пятьдесят восьмая
Мы встретились радостно. Я был у Минчиных с ее граммофоном и глупо веселился. Соня сказала: я начинаю тебя уважать: так беззаботно радоваться жизни. Потом танцевал с Идой.
Мы шли по rue Montagne St Genevi`eve, мне показалось, что она меня так любит, и вот что случилось дальше.
Около rue du Chemin Vert я сказал:
— Вы мне и красивой перестали казаться.
— Я не писала, а вы думали все время обо мне.
— Фам фатал [206] , —
Я сам не понимаю, как дальше было. Я говорил очень жестоко.
— Вы лжете, вы хотели меня поцеловать. Вы еще от меня недостаточно плакали.
— Я никогда от вас не плакала.
— Лжете, заплачете, значит.
Она вдруг ушла вперед, я бросился к ней и молил ее простить. Она высвободилась от меня и говорит:
— Если вы дали мне взаймы, это не значит, что я могу вам дать. Я не могу простить, прощайте.
206
Фатальная женщина (фр. Femme fatale).
Она сунула мне неузнаваемую дощечку руки, я ушел, отошел далеко, потом вернулся бегом. Я молил, ничего не помогало.
Простились мы сухо, и она сверкнула в сторону блестящими самодовольными глазами. Этот взгляд был худшим ее поступком со мной за все знакомство.
«Ах, лучше бы Он ничего не давал взаймы, чтобы потом в такой форме вырывать обратно», — шептала низшая душа моя, высшая же, обливаясь слезами, пела о вечном возвращении всего.
В день, когда она не пришла, я был в синематографе с Диной, причем тоже бросил ее на улице, а потом вернулся.
Встреча шестьдесят шестая
Рано утром теплое желтое письмо: увидимся в час. Пришла скоро-скоро, запыхавшись совершенно.
— Так я вас хотела видеть!
Веселились и глупили, как влюбленные гимназисты (ах, как высоко стояли эти влюбленные гимназисты!). Перчатки на ней были голубые, что совершенно не шло к остальному, она сняла их. И я разглядел вдруг ее порозовевшие от холода прямо-таки необыкновенные руки. Широкие в запястьях, розовые по ладони, нежно малиновые к концам пальцев, кожа на ладонях поразительно тонкая. Я сказал:
— Я вас страшно люблю.
— Но я ведь тоже вас страшно люблю.
А вчера она взяла меня за руку, и сегодня. И с какой любовью мы расставались. Кажется, я начинаю опять выигрывать целое состояние (неужели это так?).
Встреча шестьдесят седьмая
— Борька, почему ты умней меня, негодяй?
Я пришел к тебе в 3 часа и ждал в твоей нежилой комнате. Наконец ты, стуча каблуками, влетела в комнату — да так стремительно, что прокатилась по паркету, как по льду. Ты поставила колено на ручку моего кресла и была ласкова. Потом сказала:
— У меня всегда нежилая комната, всегда, всегда.
На тебе было вечернее платье, но ты накинула на него белый платок, стыдясь, вероятно, своих прекрасных желтоватых рук. Раз только сзади я видел как ты подняла их и твои прекрасные плечевые мускулы мягко блеснули. Фигура у тебя маленькой спортивной Венеры с короткой шеей и необычайно узкой стриженой головкой. Потом мы гуляли.
— Нельзя столько говорить о любви, нельзя, нельзя. Мы должны молчать о ней и капля за каплей достичь счастья.
Встреча шестьдесят восьмая
— Борька, трогательный мальчик. А ведь совсем наоборот, как сперва кажется. Как это здорово! Да, может, быть ты только притворяешься?
Чтобы идти на рю Муфтар покупать перчатки, она надела розовую шапочку и сверкала красотой и нежной желтизной кожи на вырезе шеи легкого платья. И мне было больно от жажды прикосновения к этой коже, и к этому лицу, и к этим необыкновенным рукам. Покупая перчатки, ты шалила, и я прикоснулся к твоей щеке своей щекою. Может быть, ты хотела, чтобы я тебя поцеловал, потому что, расставаясь, ты как бы подставила свою щеку, а потом, мило подурачившись, ушла, не оборачиваясь.
Вечером лежал, как мертвец. Dieu gu'eris-moi du mal des l`evres [207] . Я решил разлюбить ее в мире форм, чтобы не мучаться. Ах эта кожа, я ничего в жизни не знал страшнее.
Встреча шестьдесят девятая
Встретились противно шаловливо, потом я всю дорогу изводил ее, впрочем очень добродушно, разными выдумками о письмах. Говорил, что читал Арапову любовные письма и что очень хотел бы, чтобы Шура писал бы ей вместо меня.
207
Господи, исцели меня от муки губ (фр.).
— Посмей только, я тебя задушу.
Страшно хотел поцеловать тебя — до боли, до боли. Потом уничтожал в себе это — с болью, потому что уничтожал любовь. На следующий день ее уже «совсем мало останется, и я напишу в дневнике: «бедный ангел и кретинка». Потому что поцелуй только один и в силах уничтожить расстояние между культурами, а не целуясь она как бы состязается со мной в прекраснословии. Самомнительный ребенок, со мной ли можно играть на такие карты.
Встреча семидесятая
Дурили и хохотали, как я этого страшно не люблю, как дети (как я не люблю детей!). Она была в черных перчатках, и руки ее были как бы выточены из слоновой кости [перечеркнуто] из черного дерева.
Я несколько раз хотел было ее поцеловать, решив играть ва-банк, потому что совсем уже не на что остается играть. На скамейке мы нежно прижались.
Ты сказала, что очень любишь трагедии и балет и любишь находить радость именно на дне боли. И все это с иронией. «Достоевский для детей», — хохотал я, потому что ничего больше не оставалось делать. Умна необыкновенно, но отвратительно дурнеет от счастья. В точности un esprit de la nature [208] , который танцует на гребне волны или купается в языках пены. Как ты дурнеешь (хорошея) от счастья.
208
Дух природы (фр.).