Перекличка Камен. Филологические этюды

Ранчин Андрей Михайлович

Так, дни Гоголя перед кончиной предстают на страницах книги Золотусского одновременно как проникнутые страхом смерти («Все помнят, что Гоголь в эти дни особенно много говорил о смерти, страшился ее, и это приблизило роковую развязку» [126] ), как следствие неизбывного одиночества и душевного надлома [127] , как мучение если не сумасшедшего, то по крайней мере уподобленное мукам его обезумевшего персонажа [128] , наконец, как добровольный уход, противопоставленный самоубийству и уподобляемый кончине старосветских помещиков Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича [129] .

126

Золотусский И. Гоголь. Изд. 5-е. М., 2005. (Серия «Жизнь замечательных людей». Вып. 1161 (961)). С. 470.

127

«В такие минуты Гоголь более, чем когда-либо, был подвержен слову, влиянию слова, неожиданному толчку со стороны, который мог привести к обвалу накопившихся горьких чувств. Все колебалось в нем, все было неустойчиво, зыбко, дрожаще, и твердый голос как нельзя более нужен был ему сейчас. Не за кого было ухватиться, не к кому прижаться, как прижимался он в детстве к матери. В последнюю их встречу с отцом Матвеем (уже в феврале) Гоголь решительно отказался последовать его совету – бросить писанье». – Там же. С. 471.

128

«Его лечили. Ему лили на голову холодную воду («матушка, что они со мной делают?»), он просил нe трогать его, говорил, что ему хорошо и он хочет скорее умереть. Его насильно раздевали, опускали в ванну, обматывали мокрыми полотенцами, сажали ему на нос пиявок». – Там же. С. 475–476.

129

«А врачи, не понимая причины его болезни и ища ее в теле, старались лечить

тело. При этом они насиловали его тело, обижая душу этим насилием, этим вмешательством в таинство ухода. То был уход, а не самоубийство, уход сознательный, бесповоротный, как уход Пульхерии Ивановны, Афанасия Ивановича, понявших, что их время истекло. Жить, чтобы просто жить, чтобы повторяться, чтоб тянуть дни и ожидать старости, он не мог. Жить и не писать (а писать он был более не в силах), жить и стоять на месте значило для него при жизни стать мертвецом. Верный своей вере в то, что жизнь дается человеку для того, чтобы сделать свое дело и уйти, он и ушел от них, все еще думавших, что имеют власть над ним». – Там же. С. 476–477.

Кончина Гоголя оказывается одновременно следствием самых разнородных, а отчасти и взаимоисключающих начал: психического надлома, порожденного страхом смерти, который вызвала кончина супруги Хомякова; бестактности, непонимания и даже духовного насилия со стороны окружающих, повинных в «роковой» гибели, в том числе и священника Матвея Константиновского, якобы призвавшего автора «Мертвых душ» бросить писание; [130] может быть, сумасшествия (параллель с бедным Поприщиным, «болезнь» души, залечили врачи-вредители!); наконец, результатом осознанного решения, которое названо «таинством ухода», – именование, пристойное только для богоугодного успения святого. Однако же этот «уход» оказывается уподоблен «суеверным» и странным смертям двух старичков, чья кончина – олицетворение исчезновения идиллического мира в его деградировавшем состоянии. Уж не явилась ли Гоголю перед его кончиной кошечка, то ли серенькая, то ли та, другая, когда-то утопленная маленьким Никошей?

130

Отец Матвей, как известно, решительно отрицал, что высказал Гоголю подобный совет; см.: Тверские епархиальные ведомости. 1902. 1 марта. № 5. С. 138–139. Никаких оснований не верить этому свидетельству нет.

Противоречия творчества и биографии Гоголя, отчасти мнимые, возникшие под пером его истолкователей [131] , но иногда подлинные, живые, все еще требуют осмысления, ложные противоречия – преодоления. Проследить единство сочинений писателя на глубинном мотивном и символическом уровне и рассмотреть индивидуальное начало, сквозящее в воспринятых им литературных кодах, не отрывая автора от традиций и не растворяя в них, остается задачей истории литературы [132] . А что до «блеклого» и «тусклого» юбилея, то, вспоминая вакханалию пушкинского года, невольно признаешь: может, оно и к лучшему? Стоит ли вновь тревожить прах покойного – на сей раз бравурными маршами и затверженными речами? Мне, признаюсь, малосимпатичны даже административно-научные юбилейные «мероприятия», не говоря уже об официальных.

131

Таково, например, широко распространенное представление о несовместимости христианских ценностей с крепостническими идеями автора «Выбранных мест <…>». Действительно, по словам К. Мангейма, «в обществе, основанном на крепостничестве, представление о христианской любви к ближнему всегда остается трансцендентным, неосуществимым и в этом смысле “идеологичным”, даже если оно совершенно искренне принято в качестве мотива индивидуального поведения», потому что «[п]оследовательно строить свою жизнь в духе той христианской любви к ближнему в обществе, основанном на этом принципе, невозможно». – Мангейм К. Идеология и утопия // Утопия и утопическое мышление: Антология зарубежной литературы / Сост., предисл. и общ. ред. В.А. Чаликовой. М., 1991. С. 115, пер. с нем. М. Левиной. Однако для Гоголя, основывавшегося на одной из трактовок высказываний апостола Павла о повиновении рабов господам, здесь никакого противоречия не было.

132

Попытки такого рода уже существуют; ограничусь упоминанием о классической книге Андрея Белого «Мастерство Гоголя» (М.; Л., 1934), о работах Ю.В. Манна и об исследовании М.Я. Вайскопфа «Сюжет Гоголя: Морфология. Идеология. Контекст» (2-е изд., М., 2002); в этой работе, впрочем, творчество Гоголя рассмотрено преимущественно на очень специфическом оккультно-теософском фоне.

PS.

Некоторые из тезисов этого сочинения были представлены автором в докладе на круглом столе, посвященном другому, не столь круглому, как стол, юбилею – 210-летию со дня рождения Пушкина (июнь 2009 года, филологический факультет МГУ). Один пытливый слушатель усомнился в необходимости использования столь изощренного инструментария, такой «сильной» оптики для рассмотрения столь простой вещи: перед нами грубо сколоченный скворечник, а не архитектурный шедевр, – чиновники, принимающие решения, об этих тонких материях знать не знают; для них Пушкин и Гоголь – на одно лицо.

Объяснимся. Я искренне убежден, что чиновники в России – образованные, узнавшие о Гоголе в школе, а иные – вновь услышавшие и в институте; есть среди них, несомненно, и его читавшие (хотя я и не обнадеживаюсь, что среди них встречаются даже и нигде не учившиеся и ничего не читавшие). Между тем почти все вышеперечисленные представления, составляющие гоголевский миф, хорошо известны ученикам старших классов обычных московских школ, в чем автор удостоверился как на личном опыте общения с абитуриентами-нефилологами, так и при проверке их вступительных сочинений. Кроме того, сама уместность понятия «чиновник» сомнительна: культурная политика вырабатывается, если и не проводится референтами, советниками по культуре и проч. – людьми вполне компетентными.

Приложение к приложению

В нижеследующем стихотворном тексте также представлена пушкинско-гоголевская тема, но уже в аспекте поэтическо-ироническом.

Роман без автора (в стихах)

Смеркалось; на столе блистая,Шипел вечерний самовар,Китайский чайник нагревая;Под ним клубился легкий пар.По чашкам темною струеюУже душистый чай блистал.Помещик, выпроставши рукуИз складок теплого халата,Зевая, почесал живот.Его вниманье отвлекалиНесносной мухи экзерсисыНа глади желтеньких обоев.«Филатка, живо пистолет!» –Воскликнул он. Проворный мальчикПодал лепажевской работыИзделье легкое Европы.Ударил выстрел. Пуля точноВдавила тварь глубоко в стену.В сенях раздался колокольчик.Mr. Gillot, француз убогой,Вошел с докладом: дескать, нектоЖелает нанести визит.Пришелец был ни толст, ни тонок.«Помещик Павел я, Иваныч, –Представился сей незнакомец, –Прозванья ж моего не нужноВам знать и вовсе.Мне обратиться к вам советПомещик двадцати трех лет,Зовомый Лидин, ваш сосед,Гвоздин, хозяин превосходный,Владелец нищих мужиков;Скотинины, чета седая,С детьми всех возрастов, считаяОт тридцати до двух годов;Уездный франтик Петушков,Мой брат двоюродный, Буянов,В пуху, в картузе с козырьком(Как вам, конечно, он знаком),И отставной советник Флянов,Тяжелый сплетник, старый плут,Обжора, взяточник и шут,Давали…»Хозяин, изумлен проворствомИ деликатностью пришельца,Глазел с минуту в изумленьи,Разиня рот и дым пуская.(Он обожал курить табак.)«Какая привела нужда васВ деревню, где скучаю я?» –Спросил он ласково и томно.Гость осмотрелся. В кабинетеНе чисто было и не грязно.Портреты греческих героевОбсели стены. КорпулентныГерои были. Между нимиХудой висел Багратион.Два стула прямиком из Вены(Один с отломанною спинкой).Альбом раскрытый на столе.Кувшин с брусничною водою,Другой с рассолом. В клетке кенарь.Пяток журналов на шкафу:«Наш современник», «Новый мир»,«Октябрь», «Знамя» и «Москва» [133] –Подбор, неложно говорящийО широте хозяйских вкусов.Графин, настоянный на мухах,Избегших злой и меткой пули.Да кучки пепла на коврах.«Имею надобность большуюКупить крестьян, поболе мертвых», –Без предисловий, сей же часРаскрыл свой замысел приезжий.Они сошлись. Волна и камень,Стихи и проза, лед и пламеньНе столь различны меж собой,Как названная гостем платаИ как хозяйская ценаНесхожи были поначалу.Хозяину все было ново:Он согласительное словоВ устах старался удержатьИ думал: глупо мне мешатьЧужой фантазией разжиться.Но

наконец торг был окончен,И гость спросил: «Кто б мог заверитьДокумент на сию покупку?»(Хозяин, сибарит роскошный,Поехать в город отказался.)Хозяин же ответом медлил.Пришелец вновь спросил: «А нет лиУ вас приятеля младого,Что б мог заверить договор?»Тут продавец немного ожил.В глазах его, как сахар сладких,Блеснули слезы, а из носаУж капля жирная скользнула,И, как огнем обожжена,Упала на скамью она.Он говорил темно и вяло,Помещик в стеганом халате.«Был друг, и звался он ЕвгенийОнегин, добрый мой приятель.Да жаль его. Сражен свинцом.Приют его угрюм и тесен,И на устах его печать».Несчастный Павл Иваныч молчаСмотрел в окно в раздумьи тяжком,И на челе его высокомНе отразилось ничего.Он увлечен был живо дракойКозла с дворовою собакой.Стояла осень на дворе.Зимы, зимы ждала природа(Снег выпал только лишь в июле,На третье в ночь.)«Уж не дурак ли полный он?» –Так про себя они спросили, –Но молвить не решились словоПоносное о друге друг.Рассказчик не спеша продолжил,Хотя речистым он и не был:«Любил и я в младые годы.Итак, она звалася Ольгой.Она была моей невестой.Евгений же моим был другом.Он пригласил ее на танец.Она – о Боже! – согласилась [134] .Не в силах был я снесть удара.Вот пистолеты уж блеснули,Гремит о шомпол молоток.В граненый ствол уходят пули.И щелкнул в первый раз курок.Свой пистолет тогда Евгений,Не преставая наступать,Стал первый тихо подымать.Вот пять шагов еще ступили…Пустое сердце билось ровно.В руке не дрогнул пистолет.Я первый выстрелил… ПробилиЧасы урочные: поэтРоняет, молча, пистолет.Убит, к чему теперь рыданья!И он убит, и взят могилой,Воспетый мною с чудной силой…»«Простите, кто, какой поэт!?» –Гость вопросил в недоуменьи.«Как, кто – поэт? Как, кто – поэт?Я, я, я, я, – Владимир Ленский –Поклонник Канта и поэт,С душою просто геттингенской.Всегда восторженная речьИ кудри черные до плеч.Он пал, моей стрелой пронзенный.Я написал о том романВ стихах, гремучий лирный звонВ веках поднимет он конечно:Вознесся выше я главоюАлександрийского столпа…Роман свободный… Не читали-с?»«Не доводилось», – гость сказал,И стихотворец замолчал.Потом пришлец в недоуменьиПромолвил: «То была дуэльНа пистолетах? Так откудаВзялась стрела? Ужель из лукаВы поразили наглеца?»Поэт несчастный задрожал.Владимир вздрогнул. ПрояснилисьВ нем страшно мысли. Он вскричал,Как обуянный силой черной:«Добро, стяжатель низкопробный!N.N., прекрасный человек!Ты… средь детей ничтожных мира…Быть может… всех ничтожней ты…Ты не читал моих стихов,Ты знал одной лишь думы власть,Одну, но пламенную страсть!Она, как червь, в тебе жила,Изгрызла душу и сожгла.Стяжатель, плут, фигляр презренный!Я стеганый ношу халат…Я мог быть счастлив и рогат!Ты осквернил мою святыню!Похитил Ольгу ты обманом,С Ноздревым сговорясь, с уланом,Ты – ужас мира, стыд природы!Твою погибель, смерть детейС жестокой радостию вижу!Ты – порожденье натуральнойПрезренной школы! Пестрый сор,Ты – гоголь, делибаш и вор!Филатка, живо пистолет!»…………………………………………………………Но следствия нежданной встречиСегодня, милые друзья,Пересказать не в силах я;Мне должно после долгой речиИ погулять, и отдохнуть:Докончу после как-нибудь.

133

^* Варинант: «Октябрь уж наступил» и «Знамя».

134

Вариант: И я тогда его убил.

О Толстом

«Старое барство» в романе Льва Толстого «Война и мир», или как Хлестова и Ноздрев стали положительными героями

[135]

О том, что Лев Толстой в «Войне и мире» опоэтизировал мир «старого барства», писали еще литературные критики – современники автора. О консерватизме общественной позиции Толстого, с симпатией описавшего мир патриархального дворянства и как бы не заметившего явлений, обозначаемых штампом «ужасы крепостничества», было много сказано в книгах В.Б. Шкловского и Б.М. Эйхенбаума (эти работы были изданы еще во второй половине 1920-х – начале 1930-х годов) [136] . Но, может быть, самое интересное при изучении с этой точки зрения «Войны и мира» – с какими литературными произведениями при этом полемизировал писатель, какие художественные образы других авторов он словно бы истолковал по-новому в своем романе.

135

Впервые: Литература. 2003. № 44.

136

Шкловский В. Матерьял и стиль в романе Льва Толстого «Война и мир». М., [1928]. С. 76–85; Эйхенбаум Б.М. Лев Толстой. М.; Л., 1931. Кн. 2. С. 391–394. «<…> [С]оциальный архаист, Толстой сатирически изображает придворную и военную аристократию <…>, а аристократию поместную, землевладельческую изображает сочувственно и <…> сливает помещика и крестьянина в одно целое» (Там же. С. 392). Здесь же – анализ откликов на «Войну и мир» в «левой» и «правой» критике (роман не устраивает большинство как «левых», так и «правых» критиков). Б.М. Эйхенбаум доказывает, что социальные воззрения Толстого этого периода носят отпечаток взглядов немецкого философа А. Риля.

На одну перекличку обратил внимание такой внимательный читатель и тонкий критик, как В.В. Розанов. В статье «”Горе от ума”» (1899) он заметил, что «в “Войне и мире”, которая имеет темою обзор и критику именно критикуемой и Грибоедовым эпохи, есть фраза» о барыне, покидающей Москву со своими арапами и шутихами – несомненный отголосок слов Хлестовой о приобретенной ею «арапке» [137] . Но если в «Горе от ума» мода на «девок-арапок» подана как отвратительная черта дикого «века минувшего», то Толстой видит в упомянутой им барыне (а ее образ – собирательный) проявление столь ему дорогого «скрытого патриотизма». Такая старозаветная дворянка и ей подобные не захотели оставаться в первопрестольной под властью Наполеона, и без поступка этой дворянки не было бы победы в войне 1812 года.

137

«Век нынешний и век минувший…»: Комедия А.С. Грибоедова «Горе от ума» в русской критике и литературоведении / Сост. В.М. Марковича и М.Я. Билинкиса; Вступ. ст. В.М. Марковича; коммент. М.Я. Билинкиса. СПб., 2002. (Серия «Круг чтения. Русская литература»). С. 227.

Правда, Розанов решил, что эта перекличка и различие в трактовке московской барыни – хозяйки «арапов» Грибоедовым и Толстым отнюдь не следствие сознательной полемики создателя «Войны и мира» с автором «Горя от ума»: «Мы прикидываем все это примерно; говорим, что в пьесе есть какое-то недоумение в понимании своей эпохи, как на это можно указать, ссылаясь на невольную критику ее в “Горе от ума” <…>» (Там же. С. 232).

Спустя почти пятьдесят лет после Розанова, в 1941 году емко и точно о толстовской трактовке грибоедовской Москвы заметила писательница из первой послереволюционной эмиграции Н.Н. Берберова: «Еще о “Войне и мире”.

Фамусовская Москва, с Ростовым-Фамусовым, и Тугоуховские, и Репетиловы – все налицо. Толстой как бы благословил то, что Грибоедов бичевал» [138] .

На самом деле в изображении «старого барства» Толстой полемизирует – причем вполне осознанно – не только с Грибоедовым, но и еще со многими произведениями русской литературы, где отражены взгляды, которые – не ища более точных определений – можно назвать либеральными и прогрессистскими.

Итак, вчитаемся в текст. Начнем с пассажа из «Войны и мира» о барыне и ее чернокожих слугах (между прочим, Розанов в своей статье цитирует текст Толстого неточно – очевидно, по памяти).

138

Берберова Н.Н. Курсив мой: Автобиография / Вступ. ст. Е.В.Витковского; Коммент. В.П. Кочетова, Г.И. Мосешвили. М., 1996. С. 471.