Перекрестье земных путей

Борисова Ариадна Валентиновна

– Молчи! – закричал он, подскочил и больно притиснул к себе ее голову. Чуть не задушил, зажав широкой ручищей… Тут же выпустил, но Илинэ поняла – все серьезно. Слишком серьезно и по-настоящему страшно. Надо было бежать сразу, как только она об этом подумала.

– Прости, – пробормотал Атын. – Я – дурак… Потом все объясню.

– Да, да, – шептала она, пятясь.

Он дышал тяжело и прерывисто:

– И вот еще что: если я когда-нибудь начну требовать камень, не отдавай его мне!

– Да…

– Не говори, где спрятала!

– Да, –

пообещала она.

– Ни за что! Даже если буду угрожать!

Она, наконец, побежала.

Он уставился на тропу у подножия склона, хотя Илинэ давно скрылась. Бичевал себя самыми черными словами. Какое могло быть провидение, какой шепот в темя! Стукнуть бы хорошенько по этому глупому темени, да некому!

Только в конце разговора Атын сообразил, что Соннуку ничего не стоит догадаться, кому он поручил спрятать Сата. Скоро близнец наверняка начнет преследовать девушку. Может заявиться и белоглазый!

В голове с готовностью зазвучал ненавистный голос: «Сестричка обещает стать красоткой… милая крошка, названная истинным именем Большой Реки… Ей никогда не понять человека-мужчину, у которого совсем другой, подлинный мир – грубый, мощный, прекрасный в своем величии…»

Как посмел Атын, уже битый игрою с чужой жизнью, рисковать Сюром дорогого ему человека? Почему не догнал Илинэ, не забрал Сата обратно? Зачем всучил ей этот проклятый камень, который приносит несчастья?!

Все сказанное и совершённое, чего нельзя было ни вернуть, ни поправить, беспощадно раздирало заблудшую душу в клочья.

* * *

Атын сдержанно кивнул домашним, будто из коровника пришел, а не в горах был едва ль не седмицу. Молча пообедал со всеми и снова закрыл за собою дверь, уходя.

Темным взором проводил Тимир статную спину пасынка. Умеет, гаденыш, невозмутимость выказать. Вымахал в детину, хотя всего-то семнадцатая весна ему. Руки крупные, словно нарочно для кувалды литые. На шею хоть сейчас бычье ярмо вешай и полные сани дров из леса вези. Кому скажешь – не поверят, что все это ядреное добро нажито в домашней суетне, какую и трудом стыдно назвать. Работа ли – дом-двор прибрать, походить за скотом, подоить-накормить, навоз вычистить? Бабьи хлопоты! Тимир аж сплюнул в досаде.

Кузнецы вначале недоумевали, почему хозяйский сын не просится в кузню. Потом привыкли считать его кем-то вроде дворового работника… Э-э, да чего толочь запоздалые мысли! Раньше надо было думать, когда стыд крушил, что осрамит мальчишка, не показав наследного умения. Боязнь влезала – ну как узрят неродство приметливые кузнецы? А теперь поздно парню ремесло догонять.

Тимир все чаще искал сходства Атына с черным отшельником Сордонгом. И не находил. Ничего у них не было общего, кроме носа с горбинкой.

Намедни неприятно царапнула сердце, издевкой примнилась похвала Бытыка: «Экий орел у тебя подрос!» Потом пригляделся – оказалось, что нос с горбинкой и впрямь придает парню независимый

вид. Кузнецу вдруг страстно захотелось поверить, что этот молодец, приятно привлекающий взоры, – его родной сын. Но тогда же пришла и другая, трезвая мысль. Восемнадцать весен назад в Уране еще ярилась упругая бабья сила. Могла ли она, высокая и дородная, мужу под стать, миловаться с немощным, неряшливым старикашкой? Полно, Урана, с ее склонностью к красоте и опрятности, рядом бы с ним не села. Должно, старый сводник только сблизил бабу бесплодного кузнеца с доброхотом, согласным пособить зачатию…

Долго пекло желание узнать имя соперника. Душу сжигала жажда сполна сквитаться за все весны унижения. Но не стал требовать от жены настоящей правды. К чему она, эта правда, эта новая боль, когда со старой только-только с грехом пополам начал смиряться? Без того Урана хворью наказана.

Покорность судьбе претила Тимиру, встревала в его властную суть как кость поперек горла. А все же кузнец предпочитал жить с болезненной костью, поскольку противоречащего самолюбию стыда в нем было больше. Или маской стыда прикрывалось в нем самолюбие?

Так или иначе, Тимир подозревал, что Дилга нарочно продолжает тыкать его мордой в лужи чьей-то вины, будто кутенка. Должно, коварному богу судьбы любопытно поглядеть, хватит ли у гордыбаки терпения…

Безропотно перегорело в Тимире ожидание ребенка от Олджуны. Он ее в этом не упрекал. Сам виноват: следовало хорошенько подумать о выборе баджи, не жениться на первой попавшейся. Соблазнила молодым здоровьем, лживой невинностью!

Понятно, почему оказалась бесчадной. Худое кровное родство не смоешь водой целой реки. Сытыганский род душегубов, блудниц и сумасшедших давно проклят…

Лукавый ньгамендри растравил тихо тлеющую в сердце рану. Всадив в молот тягостную злость на шамана, Тимир отложил работу и отправился поглядеть петли на заячьих тропах.

Морозец крепко схватил тропу, но рано было сторожить ловушки на соболя, стрелять белок и бурундуков для приманок. Осень не торопилась уходить из леса, и Тимир не стал спешить. Пока Мойтурук носился по дымчатому паволоку, принюхиваясь к волчьим поскребам, кузнец отпустил коня на подгорном лужке и присел на удобный валун. Любовался сквозным перелеском, где в дырявых рябиновых купах рдели в закатных лучах низки ягодных бусин.

Злость отпускала острые когти, вонзенные в сегодняшнюю душу. Думал о соболиной охоте с Мойтуруком, когда выпадет снег неглубокий, чтобы собаке было бежать хорошо, но и не мелкий, чтобы лошади не скользили. Пес вырос добрым подспорьем добытчику. Наловчился отыскивать и загонять зверьков на деревья, успевай только лук рядить.

В начале Месяца кричащих коновязей соболь играет свадьбы и протаптывает в снегу пахучие тропинки. Мойтурук их живо находит, но бегать с собакой в сугробах не больно сподручно. В ход идут черканы, неприметно установленные на тропах.