Перекрестки. Демон маршрутизации
Шрифт:
Над головой блестит искра – яркий, черно-красный светодиод. Он в мгновение разгорается, разгоняя по углам памяти бетонный пол и ровно выкрашенные стены, размечает путь к поверхности – совсем недалеко, метра три, а она-то боялась! Герда выныривает – волосы прилипли к лицу, и уже не разглядеть, где светится маркер. И уж схватить его – тем более не выйдет, особенно если ты не успеваешь отдышаться толком и отплеваться от мутной душной воды… а тебя уже бьют по затылку. Тяжелым гладким веслом.
Сознание возвращается урывками. Отдельными картинками.
Вот
Та плывет по извилистой быстрой реке.
До маленького причала из резного дерева.
От которого идет вверх по холму тропинка, аккуратно выложенная цветными камнями.
Ажурная садовая ограда.
И домик, утонувший в зарослях розовых кустов.
Герда просыпается на кровати, усыпанной лепестками роз. Рядом, на маленьком столике, дымится кофейник. Пахнет корицей, свежей выпечкой и цветами.
– Проснулась, девочка моя, – у изголовья, как по мановению волшебной палочки, возникает старушка. Тысяча добрых морщинок – лучиками солнца от уголков глаз. Кружевной чепец и накрахмаленный фартук. Женщина заботливо поправляет подушку и заглядывает Герде в лицо.
– П-проснулась…
– Тебя, вишь, вынесло волной на причал к домику моему. Неужто такая молоденькая… и топиться вздумала?
Герда, прежде чем ответить, тянется к затылку. После удара веслом ей показалось на мгновение, что голова раскололась, как орех в челюстях… – как его звали, уродца этого? не вспомнить… – и шишка, шишка должна была остаться! Как доказательство – старушка врет. Но голова совсем не болит. Странно.
– Я не топилась. Я искала…
– Ну, ничего-ничего, – старушка откидывает полотенце с подноса рядом с кофейником. Под ним плюшки с корицей, обсыпанные сахарной пудрой, и толстобокие пирожки. Гладит Герду по волосам. – Поешь, выпьешь кофейку, потом я причешу тебя, научу обращаться с розами, и печали забудутся, будто и не было их. А в дорогу отправишься завтра, на свежую голову. Правильно я говорю?…
Сколько Герда помнит себя, она следит за цветами в маленьком палисаднике рядом с рекой. Поливает колючие кусты с карамельно-блестящими зелеными листьями, равняет молодые побеги и ждет, когда же розовый бутон решит открыться. Дождавшись, смыкает ладони вокруг него и забывает обо всем на свете.
Между пальцами разворачивается крошечный смерч. Раскручиваются красные, терракотовые, желтые, молочные ленты света, заплетались в нежный узор – каждый раз новый. Свет плачет бриллиантовой росой, которая падает на землю и прожигает ее до самого сердца, до мягкой багровой магмы. Та вспухает и тянется вверх, к своему новому детищу. Между ладоней теплеет – и тут нужно быстро развести руки, чтобы, как крылья, взметнулись снопы искр и заворочался огонь в сердце.
Последней расцветает самая темная, красно-бархатная, почти черная. Герда наклоняется над розой, вдыхая аромат… и видит под ногами его. Шарик из зеленого стекла. Похож на сердцевину цветка. Она тянет к нему пальцы – в глаза будто плеснуло водой.
Река. Водоросли.
Она прикладывает ладонь к затылку и нащупывает в волосах крошечный гребешок. Выпутав его, подносит к глазам. Зубцы переплелись, складываясь в слова: «Старушка врет. Ты чуть не поменяла путь на цветы. Нравится?»
Герда оглядывается. Розы кивают ей, будто живые. Будто мертвые детские лица на проволочных стеблях. Лаборатория с ровными рядами ящиков. Сверху – лампы дневного света, снизу – земля и ростки. Под подошвами – заляпанный удобрениями пол.
Герда бросает гребешок на землю, прибивает его каблуком, крутится вокруг себя на одной ноге. Под ботинком хрустит.
Не оглядываясь, она лезет через ограду.
В этом лесу корни-провода так и норовят поставить подножку. Они вертятся под ногами, цепляют, заставляют оступаться и каждый раз при прикосновении даруют образ недостижимого места, в которое ты никогда не попадешь.
Еще здесь всегда ночь и луны, которые светят так, что ты отбрасываешь две тени. Одна вечно страдает, ведь ты на нее наступаешь, а вторая тянет назад, задерживает, цепляясь и вереща о том, что она никогда и ни за что не сдвинется с места.
А потом ты встречаешь Филина.
Обычную растрепанную птицу, сидящую на ветке и наблюдающую за тем, как ты медленно подходишь ближе.
– Привет, – говоришь ты несмело.
Филин медленно переводит взгляд на тебя. Так же медленно могут смещаться тектонические плиты. Сотни веков проходят, прежде чем огромные и ничего не выражающие глаза застывают на твоем лице.
Птица моргает. Раз, другой, третий.
Затем меланхолично «угукает» и замечает вскользь:
– Чайлд Роланд к темной башне пришел.
– Простите? – спрашиваешь ты.
– Простят, – отвечает Филин. – Ибо прощение даруется тому, кто просит, но не требует.
– Кажется, я вас не понимаю, – удрученно говоришь ты и оглядываешься по сторонам, пытаясь найти дорогу.
Разговор с птицей кажется тебе бесперспективным, но куда бы ты ни бросил взгляд – везде лишь чащоба. Вглядываясь во тьму, видишь пятна света, которые перетекают одно в другое. Одинаковые, бессмысленные, бесполезные.
– Ага! – внезапно вскрикивает Филин, и ты вздрагиваешь.
Пытаешься найти его взглядом, но птица уже куда-то делась. Кажется, ты замечаешь, как мелькнуло крыло чуть впереди. Поскольку выбора нет, бросаешься следом.
Бежишь, стараясь не замечать кусты, выползающие под ноги. Перепрыгиваешь бревна, на которых разеваются пасти с сотней зубов. Уворачиваешься от деревьев, с криком «поберегись!» летящих тебе навстречу.
И выбегаешь к домику.
Такой должен стоять где-нибудь на окраине города. Чтобы встречать и провожать путников уютом, теплом и сиянием изнутри. Но… резное крыльцо отсырело, из трубы валит черный дым, а провалы окон подобны тьме беззубого провала рта. Шамкают и причмокивают.