ПереКРЕСТок одиночества – 2
Шрифт:
– Свободен!
Только тогда я осознал – я больше не узник. Я свободен.
Когда ворота закрылись за нашими спинами, к нам никого не подпустили суровые и еще крепкие, но уже седые охранники. Позже я узнал – холл Свободы тот еще крысятник. Обнимая и поздравляя, им ничего не стоит украсть что-то из кармана. Не все, конечно, здесь такие. Но многие. И холл Свободы не зря за глаза называют Поселением. Тут живут нищеброды и те, кто совершил преступления, пребывая в Бункере.
Бункер… так его и называли.
Большое подземное сооружение, некогда бывшее пещерой, преобразованной терпеливыми и никуда не торопящимися руками бывших сидельцев.
Подошедшим
Это место до сих пор поражало меня.
Дернув рычаги, я остался рядом с последним. Едва минуло три минуты, дернул два рычага еще раз. И опять замер у стены, разглядывая Поселение и населяющих его жителей. Рычаги я дергал не доброты ради. Здесь никто ее не оценит – за редким исключением. Я дергал рычаги, чтобы привлечь к себе внимание, создать о себе мнение этакого доброго парня, не боящегося ради остальных отдать немного жизни проклятым чужеземным машинам.
Длинные стены Холла представляли собой многоэтажные конструкции. Пять этажей пристенных нар. Перенаселенный муравейник. Одна стена женская, другая мужская. Каждое койко-место принадлежит одному из узников до тех пор, пока он не умрет. Или пока не будет изгнан – что, как выяснилось из разговоров, случается крайне редко и подобным наказывают только за убийство или умышленное нанесение тяжелого ранения. Каждый раз проводят показательное судилище, выносят приговор.
Взгляд скользнул по серым занавесям – серым, жирным, заплатанным. Личные пространства напрямую отражают характер владельцев. Редко удается увидеть внутреннее пространство занавешенных нар. Но если вдруг увидишь – сразу оценишь его владельца.
Вот нары с отдернутой шторой. Проветриваются. Самодельный матрас накрыт аккуратно сложенным одеялом, в каменной стене выбита длинная полочка, там стоит свеча, лежит пара старых книг, сложенная одежда. Тут живет аккуратист, дисциплинированный и чистоплотный. А вон и он, кстати, сидит за одним из хаотично разбросанных по Холлу столов, играет с кем-то в шашки. Чистая шерстяная гимнастерка, в расстегнутом вороте видна красная футболка, на голове красиво сидящая шапка. И сапоги у него всегда начищены до блеска. И бреется он через день, подолгу правя на ремне старенькую опасную бритву.
На другой стороне Холла небрежно сорванная штора, в груде тряпья на нарах копошится серая от грязи старушка со всколоченными седыми волосами. Ее прозвали Бабой-ягой. Поговаривают, что в прошлом она была каким-то ученым, подающим большие надежды. Но это с ее слов. Может, была ученым. А может, полы мыла в лаборатории. Правды уже не узнать. Опустившаяся старушка ненавидима многими – за источаемую ею самой и ее жилищем нестерпимую вонь. Любые увещевания и споры бесполезны.
Я дернул рычаги еще раз. Пусть помещение прогреется получше. Сейчас здесь никак не больше пятнадцати градусов тепла. Для стариков температура низковатая. Опять же сыро. Кашель и хрипы раздаются со многих нар. Но жалеть здешних обитателей не стоит – если бы они исправно дергали все три расположенных здесь рычага, в Холле было бы куда теплее и суше. Вот только не хотят они. Лишь один рычаг из трех дергается регулярно – да и то только потому, что без него тут все выстудится и заледенеет. Умирать-то никому не хочется.
Раздавшийся звон гонга оживил сонное царство. А последовавший следом веселый крик заставил бабушек и дедушек двигаться побыстрее.
– Баланда с чайком! Баланда с чайком!
По
Есть одна, но огромная и горькая проблема – тупые они. Здешние которые. Даже не тупые… недалекие? Тоже не то. И слова-то подходящего не подобрать. Не схватывают они, одним словом. Нет в них амбиций, нет стремлений. Я многого про них наслушался за прошедшие две недели. А позднее убедился, что львиная доля всех рассказов – чистая правда.
Рожденные здесь очень долго развиваются. Ребенок начинает вставать на ноги только к четырем, а некоторые и к пяти годам. Говорить чаще всего начинают годам к семи-восьми. Некоторые только к десяти годам произносят первое слово. С пониманием тоже беда. Зато послушные. Исполнительные. Доброжелательные. Агрессии в здесь рожденных ноль целых ноль десятых. Дай пощечину тридцатилетнему бугаю – схватится за щеку и со слезами заревет. Большие дети…
Почему так?
Столп.
Все грешат на него. Что-то самый главный здешний узник такое, мол, делает с окружающим пространством. Женщины с трудом беременеют, а когда рожают, то три ребенка из пяти мертворожденные. А рожденные живыми никогда не порадуют родителей блеском острого разума.
А ведь не рожать нельзя. Старость штука такая… рано или поздно самостоятельно обходиться не сможешь. Потребуется постоянный пригляд. И для этого отлично сгодятся не отличающиеся умом, зато сильные и выносливые детишки. Но есть что-то в этом необъяснимо подлое, противное – заранее знать, что твои дети вырастут умственно ограниченными, но не отказываться от их зачатия. Одно дело, когда родители узнают об аномалии плода в чреве матери – от врачей – и принимают взвешенное решение. Да и в «том» нашем мире о таких детях заботятся, их рождают не в качестве будущих слуг. Вот уж буквальное воплощение присказки «чтобы было кому воды в старости подать»…
Спущенные по лестнице носилки с едой опустились на пол. Пришедший с шестью улыбчивыми мужиками старик в сером костюме под длинным черным шерстяным плащом, демонстративно поправил галстук, сверкнув при этом браслетом золотых часов, коротко огляделся и взмахнул рукой.
– Баланда с чайком! Баланда с чайком! – без нужды повторил светловолосый мужик примерно моих лет, с сонной безмятежностью в зеленых глазах.
Я дернул рычаги. И вернувшись к лестнице, поднялся повыше и снова уселся на кусок старого ватника. Сейчас расспрашивать стариков бесполезно – время обеда. Каждый из живущих в Холле три раза в день получал бесплатную пищу. По большой миске густого и сытного супа и солидной кружке горячего напитка.
Настоящий дом престарелых… бюджетный, дешевенький…
Черт… два дня назад, угодив сюда впервые, стоя на пороге, ошеломленно щурясь от света и обрушившегося на меня дружного рева «Свободен!», я на миг подумал, что попал прямиком в Вальхаллу. Я видел лишь смутные силуэты сквозь прищуренные веки. Вот он воинский рай для достойных. И встретили нас самые настоящие Эйнхерии, те самые погибшие в бою доблестные воины отобранные Одином для зала славы. Тут они пируют в обществе валькирий, поедая мясо вепря Сехримнира и запивая его медвяным молоком из вымени козы Хейдрун, что щиплет листья мирового древа Иггдрасиль… Сейчас меня хлопнут по плечу и усадят за длинный пиршественный стол…