Перелистывая годы
Шрифт:
«С такой женой разучишься не только смеяться, но и улыбаться… Останется только рыдать!» — подумала я. И все же испытывала к ней некоторую благодарность: артисты всегда благодарны тем, кто на них реагирует. И хохочет на их представлении… Или плачет. А тех, кто не плачет и не смеется, они, мне кажется, должны ненавидеть.
— Ты очень помогла папе… И всем нам, — благодарно произнесла мама на ночь, прощаясь со мной до утра. И поцеловала меня так нежно, как никогда прежде. И бабушка поцеловала, шепнув мне в ухо: «Если б не ты, я померла бы с тоски. Но лучше уж скончаться
Школьных перемен мои приятели и даже завистливые приятельницы ждали, как ждут спектаклей, если заранее знали, что я буду «изображать».
— Покажи нам что-нибудь! — попросил меня старшеклассник, мнением которого я дорожила больше, чем мнением всех остальных вместе взятых. Он иногда спускался к нам сверху. Но не ради меня, к сожалению, а ради моих спектаклей.
Я принялась изображать банковского начальника и его жену.
— Я уже иду… Я уже несу! Я уже наливаю… — с торопливой услужливостью произносила я, как бы от лица хозяина банка.
— О, как я от него устала! — восклицала я от лица хозяйки хозяина.
Школьный коридор сотрясался. Предстоящий урок, как я догадывалась, был сорван. А старшеклассник, отхохотавшись, пожал мне руку как старший товарищ и сказал, что «видит во мне будущую актрису». Будущей женщины он во мне разглядеть не сумел. Хоть она на самом деле была. Я, по крайней мере, ее в себе ощущала… При его появлении.
Ты погубила папину карьеру… и судьбу всего нашего дома! — из темноты проговорил мамин голос. Она вошла в мою комнату истеричными шагами. Мама даже не зажгла лампу над моей постелью, потому что лишь полный мрак мог соответствовать, как я догадывалась, будущему нашей семьи. Но при чем здесь была я?
— Ты высмеяла сегодня наших вчерашних гостей! На всю школу…
— Но ведь они в нашей школе не учатся!
— Там учится и х дочь… Она на один класс старше тебя.
— Значит, слава Богу, и на один этаж выше.
— Но случайно оказалась на твоем этаже! Где ты разыгрывала эту комедию. В коридоре! Она услышала, увидела…
— И узнала своих родителей?
Я негромко, но с удовольствием захихикала.
— Чему ты там радуешься под одеялом? Их дочь убежала с занятий, чтобы поскорей сообщить маме и папе!
— Что же она к ним так плохо относится? Совсем не жалеет!
— Она жалеет своих родителей! В отличие от тебя… Прибежала домой вся в слезах!
— Может, в слезах от смеха? Другие тоже утирались. Хоть и не знали, кого именно я «показываю». Этого я никому не сказала.
— Какое благородство! Но девочка захлебывалась от рыданий… Теперь наша очередь плакать! С папиной карьерой в этом банке покончено.
— В городе много банков! Как я догадываюсь…
— Опять ты «догадываешься»? Директора станут бояться нашего дома. Потому что в нем живешь ты. Кому захочется скрывать от тебя своих жен? И себя самих?
— Но ведь не все жены издеваются
Ничего, однако, не получилось.
— Ах, ты, значит, задумала указывать взрослым, на ком им жениться? И за кого выходить замуж? Решила их воспитывать?
— Воспитывать их уже поздно.
Мой голос из-под одеяла мама не расслышала.
— Ты, стало быть, вознамерилась тыкать старших носом в их странности… которые есть у всех? «Я странен? А не странен кто ж?» Это сказал великий русский поэт Грибоедов устами своего героя.
Мама процитировала поэта так, словно он был каким-нибудь политиком или вождем, мысли которого должны становиться законом. На самом же деле она вспомнила эти слова, потому что их часто вслух вспоминает бабушка.
— Одни странности не приносят вреда, а другие… — погромче промолвила я из-под одеяла.
— Твоя странность уже принесла не вред, а беду! Мамин голос во тьме появлялся как бы самостоятельно, без ее непосредственного участия. А иногда даже вовсе не напоминал мамин голос.
Но я все же спряталась под одеяло целиком, с головой. И оттуда произнесла:
— Пойми… Я не хочу, чтобы папа зависел от той женщины. Которая очень от всех устала.
— Почему?
Мамин голос как-то осел… или присел от раздумья.
— Потому что я люблю папу.
Мама удивленно замолкла. Наверно, предполагала, что папу любит только она одна.
Вскоре меня вызвала к себе директриса нашей школы. Об этом мне сообщила ее секретарша. А сама директриса, встретив меня в своем кабинете, привстала, указала на кресло и произнесла: «Я тебя пригласила…» Между «вызвала» и «пригласила», мне кажется, есть разница.
Я люблю не только догадываться, но и поразмышлять. Маму это пока не тревожит. Хотя мои догадки как раз и появляются в результате моих размышлений. Но об этом тоже следует догадаться.
То, что директриса меня к себе пригласила, было большим событием. Обычно она приглашала не нас, школьников, а наших родителей, чтобы о нас с ними поговорить. Правда, она почти никогда не жаловалась на нас, а обсуждала с мамами и папами «проблемы нашего воспитания». Чаще с папами, так как считала, что нам прежде всего необходимо мужское воспитание. То есть мужественное! Это она объясняла «жестокостью двадцатого века», «необходимостью битвы за выживание» и даже «наступлением терроризма». Пап она, я догадывалась, предпочитала еще и потому, что никогда не была замужем.
Предпочитая пап, директриса за собой очень следила. И платья ее, и костюмы, и кофточки, и тщательно, словно клумба, садовником выложенная прическа, и даже очки в перламутровой, полупрозрачной оправе — все это казалось только что купленным в магазине.
Однажды, я слышала, директриса объяснила свою безукоризненную прибранность тем, что обязана быть образцом и примером. Конечно, для нас, учеников, а не вообще для всех на земле. Лишь одно в качестве образца не присутствовало: женская красота, так как ее нельзя было купить в магазине.