Переписка

Шаламов Варлам Тихонович

Мне нравится в Крыму и эта сухая жара, и голые горы, каменный беспорядок — и синее море. Кавказ кажется слишком безвкусно обильным — влага, пальмы, зелень слишком плотного цвета. А здесь — изысканнейшая красота — ничего лишнего.

Сегодня мне приснился страшный сон, как-то вдруг приснился. Я услышала вдруг папин голос: «Ира, приди в приемный покой». Я кричу: «Что случилось?» А он так методично, как диктор: «Да, я говорю ему, а он не слушает, дурачок, я говорю, а он не слушает… Я говорю…» Я плачу, кричу: «Говори, не тяни, ради Бога». А он вдруг: «Убит!» Все прямо загудело, словно землетрясение. Я говорю: «Кто?» И проснулась. А в ушах все это слово. Это, наверное, от моих дневных страхов за детей — они так прыгают над обрывами, что у меня сердце

болит. Я сейчас же произнесла свое заклинание злых сил — пусть все их беды будут моими бедами, а болезни — моими болезнями.

Сейчас взглянула на Сокол — он похож на запрокинутую голову женщины. Правда?

А здесь леса нет — обрывистые скалы. А здесь лес — волосы. А тут есть отрог — это плечи.

А это грудь.

Как ты живешь, мой дорогой? Как здоровье? Как пишешь? Я уже думаю, когда я увижу тебя: приеду 4-го вечером, утром двух — на дачу, одного — в лагерь (Артема), 5-го на работу, наверное 6-го — к тебе. Но, может быть, 5-го встретиться хоть на полчаса у аптеки — в 18.30? А? Ведь 6-го к тебе я приеду, наверное, во второй половине дня. Ну, иду за твоим письмом!

А письма-то нет! Ая-яй!

Ира

В.Т. Шаламов — И.П. Сиротинской

Дорогая Ира.

Получил сегодня два твоих больших письма и читаю, читаю с некоторым оттенком грусти, правда все по тому же главному для тебя вопросу. Ну, все будет хорошо.

Спасибо за портрет, очень похож. Сделан, правда, в реалистической манере. Спасибо за план вашего пляжа, я так все это живо представляю: как ты испугалась акулы и так далее. А знаешь, у меня есть книжка об акулах, выпущенная еще до того, как акулы проглотили премьер-министра Австралии (это было в прошлом или позапрошлом году), написана научно и с целью предупредить людей, что акулы — хищницы, убийцы и людоеды.

<17 декабря 1967 г. во время купания пропал Харольд Хольд, премьер-министр Австралии>. Вот Тур Хейердал после плавания на «Кон-Тики» утверждает, что акула не кидается на человека, безопасна для человека. Наш автор утверждает другое, с большим количеством <фактов>. Книгу он не успел докончить — акулы его потом и проглотили. <Вебстер> его фамилия.

Спасибо тебе за твои милые письма, за все, что ты внесла в мою жизнь. Права ты и в сроках почтовых. Письмо от 18 июля я получил 21-го утром с газетами (вместе с письмом от 17-го).

О стихах ты пишешь хорошо, верно. Пятидесятые годы у многих отбили интерес к стихам. Там главное — в чувстве, в намеке, в подтексте смутном и многозначном. Стих работает на рубеже чувства и мысли. Стихи должны быть шире мысли, глубже, неопределенней. То, что ты называешь музыкальностью, — это ритменная организация, звуковой строй стиха. Музыкальность, благозвучность не совсем то. Эта звуковая организация не зависит прямо от мысли, не от нее возникает. Звучание должно быть проверено на слух, без этого звучания нет стиха. Но это звучание — не главное в стихе. У Пушкина все рифмы — глазные, рассчитанные на чтение глазами, потому-то Крученых смог написать свою «Сдвигологию» и «500 острот и каламбуров Пушкина», где отметил с пристрастием огрехи пушкинского стиха со звуковой стороны. Но «Люблю тебя, Петра творенье», весь «Медный всадник». «Полтава» — такой высоты чисто звукового музыкального орнамента, что о глазной рифме просто забываешь. Стихи это механика очень тонкая, очень. Ни один вид искусства не имеет такой тончайшей специфики.

А Лесневский — автор ряда <работ> лефовского толка, его клиенты (Асеев, Маяковский).

Вокруг «Юности» есть большой круг людей, которые осуждают Твардовского за то, что он не сделал попытки связаться со мной, отчего его журнал много бы выиграл — и стараются это зафиксировать, где можно.

Крепко целую.

В.

Москва, 21.VII.68.

В.Т. Шаламов — И.П. Сиротинской

Москва, 22 июля 1968 г.

Дорогая Ира.

Продолжаю нашу

грустную переписку. Если уж в мире укрепилась такая омерзительная общественная формула, такой социальный организм, как семья (а советская семья — самая фальшивая из всех подобных формаций), то единственный рецепт семейного счастья — это жить врозь по всем мыслям, по всем признакам. Все должно быть разным: профессия, знакомые, квартиры. Даже интересы не должны сходиться — во избежание чрезмерных взаимных уступок и лишнего, попутного и вредного самоограничения. Только тогда и так супруги сохранят друг к другу и любовь и жалость и уважение длительное время. Другой способ — это жертва кого-либо одного, жертва на всю жизнь, единственную жизнь — это одно из самых страшных преступлений получающего. Это жертва личности, растворение в чужих интересах твоей жизни. Таких примеров огромное количество. Моя мать, например, совершенно подавлена была, прожила чужую жизнь и только перед смертью осмелилась мне пожаловаться, как ей было трудно. Не обязательно, конечно, жертва — женщина. Тысячи мужчин в семейном счастье подчиняются воле жены. Самое большое преступление на свете — это давить на чужую волю, решать за другого человека. Женщин защищал даже Домострой от излишних требований мужчин. Вопрос физической близости — важный, очень важный, но не самый важный, не самый главный вопрос пресловутой измены для дружбы, для доверия, для уважения друг друга. Я бы сказал больше — всякая нетерпимая моральная позиция есть ханжество, роль правого судьи никому не по плечу — это худший род поведения: за что-то осуждать, в чем-то винить. В настоящем ли, в прошлом или будущем — все равно.

Что же сближает людей — в равноправии, в равновесии. Я думаю — сходство характеров, натур. Так тянут немногие счастливые билеты в этой лотерее. Я, впрочем, таких не видел. Если и похвалялись публично — считал и считаю, что врут, врали.

Всякий опыт очень личен — ни на что как на личное я своими формулами не претендую.

Тут же об одиночестве. Видишь ли, это качество — оптимальное состояние человека. Одиночество — это состояние Бога, который думал, сотворить ли ему людей или нет. Адаму уже нужна Ева. Создается лучший человеческий коллектив, идеальная магическая цифра 2, которая показала даже в кибернетике, в вычислительной машине свою мистическую природу. Двое — это живые люди, которые могут перевернуть мир и которые не будут ссориться из-за взаимной выгоды, необходимость иметь помощь, совет, удесятеряющий силу. Удовлетворение полового желания. Лучший коллектив — двое, трое — это ад. Это совсем не двое. Это другой моральный мир, рождение зла, зависти, вражды, предательства, насилия. Трое, даже если третий ребенок, это блоки, интриги, союзы, антисоюзы. В коллективе более трех — человек перестает быть человеком, приближаясь к биологическим законам стадности, в которых любой неандерталец гораздо моральнее какого-нибудь Оппенгеймера или Курчатова.

Вот тебе философия особенного одиночества.

Конечно, когда человек живет один — он не совсем одинок — и с ним книги, а одиночество с книгами, — полное ли это одиночество? Думаю все ж, что полное. Только общение с живыми людьми причиняет боль, а я не помню, чтоб какая-нибудь книга при всей моей впечатлительности в детстве и юности причиняла бы боль.

Итак, я не знаю, как решать наш вопрос. Ты могла бы сказать, что в самом отказе от решения уже есть решение, но это не так. Решения действительно нет.

Я не успел еще ответить на твое желание «защищенности», высказанное два письма назад.

Жизнь моя сложилась так, что мне мало пришлось быть защищающим. Больше защищаемым, но я всегда стремился выгородить себе такой мир, личный мир, где нет ни защищающих и тех, кто нуждается в защите. Мне кажется, что защищенность должна быть в ладу с общественным строем, с властью. Только тогда он может чем-то кому-то помочь.

Сейчас перечту письмо. Перечел. Это от тринадцатого июля.

Ну, крепко целую. Хотел это письмо оставить дома для тебя, но потом решил послать.