Переписка
Шрифт:
В Магадане встретил многих знакомых — Лоскутова (провел с ним добрую ночь), Яроцкого, Журнакову и других.
Федор Ефимович, хотя и постарел весьма заметно, остался непоколебимо прежним. Матильда весьма преуспела (реабилитирована), в реальной перспективе докторантуры, но скорбит о прошлом. Увы! К нему возврата нет.
Очень отвел душу с Яроцким. Он, как Вам известно, изрядный экономист, а экономический аспект происходящего, пожалуй, более важен, чем какой-либо другой. Не так ли? Впрочем, возможно, что в этой моей уверенности сказывается администраторский опыт занятий хлебом, дровами, зарплатой и КЗОТ, и ОТК и прочим. А в это время, по крайней мере, три волны новых поколений, катящихся вперед следом за нами, уже имеют свои мечты, свои идеи о лучшем устройстве мира. Правда, идеи таких вещей, как «если парни
Федор Ефимович сказал: «Вы разыскиваете книгу Герасименко «Клиника обморожений». У него нет. Да, это стоящая книга — единственная настоящая книга о нашей Колыме, поэтому мне хочется Вам помочь в розыске. Спрошу в местной медицинской библиотеке. Есть — утащу».
Журнал «Москва» [92] смотрел, кажется, в начале марта. Прочел Вашу заметку. В ней всего важнее — Ваша фамилия, набранная корпусом.
Отрадно видеть объективированным факт преодоления одного из последствий пресловутого культа. Между прочим, Мирра Варшавская (помните такую?) спрашивает меня в письме к своей здешней приятельнице: «не тот ли это Шаламов, который…» и т. д.? Как видите, упомянутый факт не остался незамеченным… Да, журнал не производит впечатления чего-то нового. Стихи Бокова чем-то привлекают (языком, остротой слова, освеженного северным опытом?..), но, и особенно в последнем стихотворении, разочаровывают. Мартыновские явно задыхаются на мелководье. В них чувствуется одышка кислородного голодания. Пожалуй, заслуживает похвалы заметка Пименова о Подмосковье. А пара его рисунков углем — просто хороши (огни, девочка и мостик). Однако в сравнении со слабыми, но кровью сердца написанными рисунками старика-художника, живущего в Сеймчане, некоего Герасименко (странное совпадение с именем врача), виденными мною в магаданском Доме творчества, — это не более как прекраснодушное вышивание гладью. Представьте, все виденное и перемолотое нами — старые забои, кладбища вымерзшего стланника, лилово-леденящие стужи, свистящие струи поземки, марсиане вышек и трансформаторные будки среди кротовых холмов на урякской долине, и многое, многое другое — все это в скупом пленэре живописной скорописи, с простотой и искренностью, возможной только у человека, которому уже ничего не нужно, и поэтому неподкупного и поэтому свободного. Девушка-методист (искусствовед по образованию), возившая работы местного художника в Москву (в связи с организацией магаданского отделения Союза художников), рассказывала мне, что у многих, кто смотрел его работы в Москве, челюсти отвисали до пупа при виде такой Колымы, от зрелища такого бесстрашия художника. Удивление возросло, когда узнали, что художник отказался продать пару своих вещей за значив тельную сумму и только потому, что никогда никому не продавал живописных работ, а только дарил или менял на спирт! Каково?!
92
Письмо не сохранилось.
№ 6 альманаха «На Севере Дальнем» вышлю. Его появление предполагается в мае. Между прочим планировалась публикация моей пьесы «Снега и подснежники» — написал я такую о «Чечако (новоселах) и Кислом тесте» (нашем брате, помните, определение из Клондайкских рассказов?). Но речь пошла о таких коррективах, уточненных во время пребывания в Магадане, которые для меня оказались совершенно неприемлемыми. С Николаем Владимировичем договорились, что я подумаю. Однако в связи с намерениями театра им. Горького воевать за пьесу в настоящем ее варианте отодвигаю всякие размышления в неопределенное будущее.
Да, будущее совершенно неопределенное. Мой статус остается прежним, несмотря на простодушный оптимизм Бажана, писавшего мне в начале марта: «Будучи на февральской сессии Верховного Совета, разговаривал с Р. Руденко об ускорении процедуры пересмотра дел нескольких украинских писателей и твоего в том числе, и Руденко обещал поторопить Верховный Суд. Из чего я делаю утешительный вывод о скором твоем возвращении в Киев»… О, простодушие неистребимое карасей-идеалистов!.. По-настоящему порадовало в его письме сообщение о том,
А я думал — его давно нет в живых!
Мое здоровье продолжает ухудшаться. Необходимо что-то предпринимать. Федор Ефимович советует переезд в Магадан. Однако даже такой вариант не прост в осуществлении. Вырваться из моей конторы, не имея никаких сбережений, более чем рискованно. Ведь я не один! Словом, остаться и дальше пребывать в ожидании чудесных неожиданностей.
Как поживает Ольга Сергеевна? Как движется ее книга о ветре? Передайте ей мой сердечный привет и пожелания всяческого добра и удачи. Не пишу отдельно в этот раз, но в ближайшее время напишу.
Как складываются Ваши литературные дела? Неужели так и не удается ничего серьезного продвинуть? Впрочем, из собственного опыта знаю, насколько риторичен этот вопрос.
Варлам Тихонович, трудно изобразить Вам, как хорош стал Максим! Гляжу на него и все чаще сожалею, поздно и в не добрый час вызван он из небытия. Будь другое время — надо бы еще ему братьев и сестер!.. Ведь в них-то, в детях, настоящие и, так сказать, заключительные радости жизни.
Жду Ваших писем больше, нежели чьих-либо других.
Аркадий.
Приветствую от имени Лили и Максима.
А.З. Добровольский — В.Т. Шаламову
19 мая 1957 г.
Дорогой Варлам Тихонович, третьего дня получил Ваше письмо. Прежде чем отвечать, хотел дождаться номера пятого «Знамени». Однако сегодня зав. библиотекой сказала, что это будет не раньше 10-х чисел июня. Действительно, номер четвертый смотрел совсем недавно, а журнал я беру сразу же, как только библиотека его получает. Поэтому решил: пишу, не распространяясь, сейчас.
Конечно, моя радость по поводу наступления времени, столь оптимистически провиденного Борисом Леонидовичем («Вас будут печатать тогда же, когда начнут снова печатать меня»), гораздо чище Вашей. Я не пережил связанной с этим редакционной тягомотины. Для меня факт завоевания Вами больших журналов очищен от всех эмоциональных издержек, пережитых в редакционных кабинетах «Октября» и т. д. Он, этот факт, так сказать, уже историчен в самом возвышенном значении этого слова, если такой эпитет приложим к современной литературной истории. Но для меня-то он обогащен такими ассоциациями, которые вряд ли могут появиться у кого-либо из читателей, — верно? В общем, поздравляю и все такое…
Е.Е. Орехова — В.Т. Шаламову
5 июля 1957 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
В том, что Вы тщетно ожидаете ответа на письмо, виновата в некоторой мере я, я должна была бы Вас известить…
Так вот, Аркадия нет дома, когда придет, не знаю. Всеми силами души верю, что скоро. Он в Магадане с 8 июня, статья — 58–10. Что, как и почему и откуда, не могу предполагать, скоро, конечно, узнаю. Мы с Максимкой решили оставаться здесь до положенного мне отпуска, значит, до 1959 года, к тому времени все выяснится. Вы понимаете, как тяжело. Максимка уже неделю болен пневмонией, держу его дома и бессердечно колю. Пожалуйста, дайте как-нибудь знать о получении моего письма. Если желаете узнать о дальнейшей судьбе Аркадия, пожалуйста, я Вам сообщу, а, может, и не нужно.
Вот и все.
Всего наилучшего.
Лиля.
Е.Е. Орехова — В.Т. Шаламову
14 сентября 1957 г.
Дорогой Варлам Тихонович!
Получила Ваше последнее письмо. Благодарю за него. Оно так вовремя! Я знаю, что Вам понятно все то, что не скажешь ни в каких письмах, однако Вашим оптимизмом я не смогла проникнуться. Хорошо, что Вы верите. Блажен, как говорят, неведающий. И Ваше письмо, и короткий рассказ Вали, который зашел ко мне после приезда, утверждают меня в догадке, что вся эта мрачная история — старания усердных местных соответствующих чинов. Это — одна моя надежда. А если это «вообще»? Не знаю. Аркадий будет писать в ЦК, кассацию решил не писать, чтобы не томиться в магаданской тюрьме. У нас это уже шестой случай с февраля этого года, и опыт говорит, что кассировать бесполезно, лично у меня надежда на Аркашину инвалидность.