Пересечение
Шрифт:
После застолья тетка послала нас за водой.
Колодец находился метрах в ста от дома, на самом краю яблоневого сада. Прикрепили резиновыми шнурами к паре двухколесных тележек по пятидесятилитровому бидону, взяли ведро и пошли.
– Эй, молодежь. Я с вами.
Дядя Грант стоял на крыльце и ковырял спичкой в зубах. После – сплюнул, мягко спрыгнул на землю и вразвалку подошел к нам.
– Ну, че встали? Двигаем!
Грунтовка, по которой шли к колодцу, представляла собой две глубокие, сильно петлявшие, безобразные колеи с рваными краями, то двоящиеся, как рельсы на стрелочном переводе, то сливающиеся в одну продольную рытвину с неровным дном. Приходилось постоянно маневрировать, чтобы тележка с бидоном
Артем встал на колени над ключевым – неглубоким и открытым – колодцем, зачерпнул полное ведро и рывком подал мне. Я принял ведро, вылил в бидон воду и вернул Артему. Когда кто-то из нас уставал (обычно это был зачерпывающий), другой его подменял. Дядя Грант стоял, опершись о ствол старого тополя, и наблюдал за нами. Поскольку авторитет дяди был неоспорим, под его пристальным взглядом мы старались не выказывать усталости, но сильнее, чем того требовали обстоятельства, тужили лицо и шумно выдыхали. Набирали воду молча, а не как обычно – подкалывая друг друга и хохоча.
Когда закончили и два бидона, щелкнув алюминиевыми крышками с резиновыми прокладками, встали на замки, дядя Грант ловко отпрянул от тополя и не глядя на нас бросил, как бросают вдогонку скинутым с рукава брезгливым щелчком насекомым:
– Слиняли.
С некоторой опаской и недоумением мы отошли в сторону. Дядя подошел к бидону, примерился, схватил посудину за рукоять и вертким быстрым взмахом закинул себе на плечо. Не успели мы ахнуть, как второй бидон, блеснув серебристым бочком, оказался на втором плече дяди Гранта. Восторг (больше ста кило поднял!) и ужас (господи, да он сейчас умрет!) сковали нас: не в силах пошевелиться, мы таращились изо всех сил на дядю.
– Ну как там, идем – нет?! – дошел и коснулся нас смешливый дядин голос, освободив от ступора.
Мы схватили тележки и пошли следом, недоуменно переглядываясь. Армен все вертел головой, уголок братниного рта был подернут улыбкой смущения. Весь его вид говорил: «Надо же, и этот великан – мой дядя! Мой!»
Обратная дорога шла в горку. Тарахтя пустыми тележками, мы тащились за дядей, который тянул свою ношу с упорством вола и осмотрительностью кошки. Твердо ступая, он старался не перешагивать преграды, а ловко и плавно их обходить.
Перед самой калиткой дядя стал, опустил бидоны на землю и повернулся к нам:
– Неудобно. Дальше сами.
Юркнул за калитку и двинулся навстречу радостным, возбужденным его приездом голосам.
– Жизнь – это почти как футбол, но не совсем. Вот увидите. А пока давайте двор уберем, не двор, а свинарник!
Дядя стоял перед нами, слишком фактурный и мышечный для свежего, напоенного тонкими запахами трав и земли утра. Вздымающийся скалой мощный торс, сплошь покрытый жгутиками темных с рыжиной волос, орлиный профиль и торчащий клинком кадык входили в какой-то странный диссонанс с этим нежным и ранимым ландшафтом, как если бы шипящий на шампуре шашлык погрузили в крынку парного молока. Казалось, он совсем не замечал и не чувствовал никакой природы вокруг, видимо, потому, что сам был сосредоточением ее неизбывных качеств – красоты, силы и равнодушия.
Под строгим руководством дяди мы принялись прибирать двор: собрали подгнившие, оставшиеся от строительства курятника доски, затерянные в траве кирпичи, рулоны полуистлевшего толя, куски шифера и вынесли всё это за забор. После прошлись тяпкой по оазисам буйно разросшегося сорняка, подобрали граблями палые стебли в один густо пахнущий валок и вилами перекинули его в кошару. Овцы, до этого сосредоточенно наблюдавшие за нашей кипучей деятельностью через широкий зазор в дощатой ограде, неохотно отвлеклись от представления
Осматривая территорию, дядя вдруг озаботился судьбой высокого пня в самом центре двора и уже завертел головой, как бы выискивая средства для корчевания и место для последующей его дислокации, но тут вмешался Артем и, нерешительно покашляв в кулак, заметил, что пень – единственная во дворе статичная возвышенность, так необходимая для колки дров и забоя птицы. Дядя ничего не ответил, но вскочил на пень, сцепил за головой руки, сделал глубокий вдох, надул щеки и, заперев дыхание, принялся быстро приседать. Вены на раскрасневшейся дядиной голове с каждым приседанием всё больше надувались, будто дремавшие в его теле черви очнулись и теперь усиленно прорывались наружу. Ошеломленные непредсказуемой стремительностью дядиных действий, мы замерли. Три потных юноши, мы стояли недвижно посреди двора, страшась случайным движением выдать стыд и неловкость за глупо приседающего дядю, за его все больше багровеющую голову, похожую на раздутую панарицием фалангу пальца, боялись проявить неуважение. Даже овцы, оторвавшись от кошенины, вернулись и заняли свои зрительские места, высунув за ограду жующие головы со свойственным лишь овцам выражением высокомерного презрения. Казалось, дядя собирается приседать вечно: мы надеялись, что без кислорода упражнение займет не более минуты, и когда дядя с клокочущим, как у зарезанной овцы, хрипом выдохнул и так же хрипло вдохнул, вновь запер рот и надул щеки, стало ясно, что спектакль только начался.
Тем временем утренний ветерок осушил пот и теперь уже заметно холодил. Но тут, с той же стремительностью, с какой вскочил на пень, дядька соскочил с него, выпрыгнув из глубокого приседа, и приземлился напротив нас, обдав жаром и мускусной терпкостью разгоряченного погоней хищника.
– Порядок во дворе – порядок в голове! – срифмовал дядя, видимо, желая нас похвалить, а скорее всего, просто из-за любви к рифмам.
Ближе к вечеру дядя собрал нас в глубине двора, где врытые в землю стол и скамейку обступили яблони и сливовые деревья. Он сорвал два яблока, положил их на стол и сказал:
– Вы должны понять две вещи. Во-первых, вы – мужчины. А во-вторых, вы уже большие.
Дядя взял паузу, а мы дружно кивнули. Неподдельный интерес заострил наши лица.
– Но даже если вы большие мужчины, этого мало, чтобы стать людьми. Настоящими людьми. Только мужчины могут стать настоящими людьми, женщинам это не дано. Из женщин надо почитать только мать, остальные женщины должны служить мужчине. Именно служить!
Последнюю фразу дядя почти выкрикнул, и в крике этом проступили надежда и боль. Оводы встали у его головы жужжащим нимбом, руки, одетые в манжеты рыжих волосков, горели на заходящем солнце медным пламенем; с каждым их взмахом в небо взмывал сноп искр.
– Если бы вы видели, как мне служит моя жена… Эх! Вот это воспитание…
Дядя бросил мечтательный взгляд вдаль, на холм, на пасущегося Севу, на кучные, застывшие в гаснущей синеве облака. От представших картин лицо дяди сначала разгладилось, стало мягким и нежным, но спустя мгновение, будто пронзенный тяжким воспоминанием, он сдвинул брови, помрачнел, перевел взгляд с перспективы на нас и обрушился громом:
– Почему вы такие бедные?! Почему сидите на шее у родителей?! У вас яйца между ног или что? Пора уже бизнес делать!