Пересечение
Шрифт:
Смысл ее вопроса мне понятен, но мне не нравится, что она задает его так откровенно, в лоб.
— Двадцать с хвостиком, — отвечаю, начиная злиться, — для начала служебной карьеры достаточно, для обзаведения семьей, пожалуй, рановато.
— «Карьерой» — слово какое-то старомодное. Коллежский асессор четырнадцатого класса Рогачев, из мещан! — она невесело смеется.
— Чего зубы скалишь? — злюсь, а потому становлюсь грубым. — «Карьера» — теперь вполне принятое слово, спортивная карьера, например. Делающий карьеру — не обязательно карьерист.
—
Я понимаю, кого она имеет в виду, но обострять разговор не хочу. В конце концов, до окончания института еще миллион световых лет, надо сначала кончить школу, поступить, проучиться и т. д. И потом, почему не жениться на Ленке — красивая, толковая, любит меня, и я ее, по-своему, конечно, но все-таки. Между прочим, я слышал, что в некоторые загранкомандировки неженатых не посылают. Надо справиться у отца.
— Ладно, Ленка, — говорю примирительно, — ну что мы за пять лет до события цапаемся? Давай доживем.
Обнимаю ее, целую, она прижимается ко мне, все-таки она любит меня. И я…
Мы идем в тот вечер в дискотеку и там забываем обо всем на свете. Я люблю дискотеки, их полутьму, грохочущую музыку, пляску цветных огней. Люблю эту толпу, которая в том же ритме, что и я, движется, молча, сосредоточенно, словно мы совершаем трудную работу. Сколько здесь красивых девчонок! И все же моя Ленка всем сто очков вперед даст, а уж танцует — обалдеть можно. Впрочем, я тоже. Красивая мы пара!
Между прочим, смотрю я разные журнальчики оттуда — отец привозит, у ребят бывают, — чем они там лучше? И одеты как оборванцы, а уж прически… Терпеть не могу разных там хиппи. Я всегда одет фирменно, в «Леви страус», в разных «адидасах» — дорого, модно, красиво. Но надеть какие-нибудь паршивые джинсы, абы джинсы, да еще бахрому на них чесать — нет уж, извините. А ребята готовы по сто рэ за такие платить, а то и больше. Я сам двоим толкнул: отец привез, мне малы оказались.
В дискотеке я размокаю. Ленка это знает, и, чуть что, поцапаемся, например, как в тот вечер, тянет меня туда. И все налаживается. Я отдаюсь этим ритмам, этому океану шума, этим движениям, бывали случаи, начисто забывал, где я, с кем я. Музыка оборвалась, оглядываюсь, как чумной — где Ленка? Вон она, в десяти метрах от меня.
Потом взмокшие идем домой. Еле ноги тащим, лучше для бегуна тренировки не придумаешь. Ох!
Дискотека дискотекой, но главное все-таки экзамены. Готовлюсь один, изредка с Ленкой, иногда с Жуковым. Он неплохо учился, но все-таки науки постигал не так, как я. Я же Эйнштейн, помноженный на Ломоносова. Мне все дается легко и изящно. На лету. Что поделать, такой уж я способный. Жукову такое не дано. Нет, парень он, конечно, способный, но все же берет трудом, хорошо, что он такой упорный. Как его Акбар — вгрызется, не отпустит! Зато помнит долго.
Иногда у нас с ним возникают высокопринципиальные споры. Я, например, говорю, чего ты придрался к Толстому (Чехову, Гоголю, Тургеневу)? Не согласен, видите ли, с классиком! Имеем свое, товарища Жукова,
— Есть, — отвечаю, — просто я не всегда с ним согласен.
Он таких шуток не понимает. Для него сомнений не бывает. Но со мной спорить нелегко — в демагогии, будь здоров, подковался. И тогда он прибегает к высшей неотразимой аргументации: «А вот дед (отец) говорит…» Тут я умолкаю, потому что опровергать утверждения его предков — это то же самое, что сомневаться в таблице умножения. Так, во всяком случае, считает мой лучший друг Андрей. Ну и черт с ним.
Впрочем, есть вопросы, в которых он признает меня бесспорным авторитетом: в английском языке, например, в физике, математике, в рок-музыке. Хотя сам он относится к ней критически. Не все ему там нравится. Метр имеет свои преференции. Он вообще любит наши песни. А тут преференции есть у меня. Музыку-то некоторых я принимаю, даже многих, но слова… Не слова, а издевательство над поэзией! А может, это такие тонкие пародии, что никто их за пародии не считает, включая композитора, который музыку пишет.
Да, еще он считает меня крупным авторитетом по части женского пола (в чем не ошибается). Не то что б одобрял мою, скажем так, широту диапазона и стремление к разнообразию, но ого впечатляет число моих сердечных побед, а главное, легкость, с какой я их одерживаю.
— Знаешь, почему я для девчонок неотразим? — учу его. — Да потому, что я к таким, кто меня отразит, не подкатываюсь. Сразу вижу — эту в два счета. Такой, понимаешь, телепатический контакт устанавливается. А не устанавливается — стороной обхожу.
— Ну а если нравится? — это он, подумав, говорит.
— Мне, — отвечаю, — не нравятся такие, кому я могу не понравиться.
Он пожимает плечами, я его не убедил. И я понимаю, что, если ему какая-нибудь понравится, он будет за нее сражаться, даже с ней самой, да еще как! А что сражаться он умеет, это я знаю. Сам видел. Между прочим, и за меня, если нужно. Да, друг он надежный, только больно уж серьезный. Нас вместе сложить и разделить пополам — идеальный бы человек получился.
Экзамены мы сдали прекрасно. Оба. Я, естественно, на нее пятерки. У Жукова две четверки, но аттестат тоже неплохой. У меня золотая медаль. Это уже вторая — первая была серебряная, правда, я получил ее на городских соревнованиях по легкой атлетике.
Выпускной бал проходил на высшем уровне — девчонки в белых платьях, мы в черных фраках. Цветы, шампанское (которое, давясь, торопливо лакаем в уборной), речи, песни, прогулка по ночной Москве, с шумом, смехом, на глазах у снисходительных милиционеров.