Переселение. Том 1
Шрифт:
Приходил плац-лейтенант! Плати!
Штабс-медикус! Плати!
Штабс-профос! Плати!
Эх ты, Павел!
И ваш арендатор, арендатор Исаковичей, только знай кричит:
«Мне мое сено давайте! А потом хоть плачьте!» Словно мы и не родичи!
Укоряли они Павла, который метался во сне как в бреду и хрипел, также в том, будто это он привел землемеров, — они ходили тут в позапрошлом году, ходили в прошлом и нынче опять ходят!
Нехороша, мол, Махала!
Протягивают веревки, чтобы строить дома по струнке!
Эх, мой Павел! Видно, и вправду ты с оглоблю вырос, а ума не вынес!
То был первый бунт в Махале,
Темишвар был близко.
А они — без оружия.
Надо было схватить убийцу, выдать его властям, бежать к Энгельсгофену…
Тем временем его вахмистры, сильные и строгие даже во сне, подвели к нему женщину, стоявшую возле колодца, на околице Махалы, жену убийцы.
Так Исакович увидел во сне жену Зековича, которую совсем не помнил, но которую позднее живой видел в Темишваре.
Ее обвиняли в том, что она дала мужу штуцер.
И о чем-то с ним шепталась, перед тем как он ускакал.
Однако женщина невозмутимо стояла перед Павлом.
Она была молода и красива, но этого он не удержал в памяти, запомнил только, что на ней была скромная черная юбка и что, когда ее спрашивали, она глядела прямо в глаза. И была босая.
Во сне он заорал на нее, требовал, чтобы она все рассказала о происшедшем. И его вахмистры принялись кричать:
— Говори начальнику, как и что делал Пея?
Она спокойно ответила, что не знает, и добавила:
— Я ведь не Пея!
А когда Павел вышел из себя, дерзко крикнула:
— Чего ты, господин, орешь, не видишь разве, что пугаешь детей? Вон там Пея, в лозняке! Там его и ловите! Встретит он вас, мой родненький, ружейной стрельбой! С каких это пор вышел царский указ, чтобы жена отвечала за гайдука? Такого не было и при турках.
Когда же Павел заявил, что Пея всех их обездолил и что теперь Темишвар засыплет их детей свинцом, женщина в ответ крикнула:
— У Пей ломали дом, нет такого царского указа, чтобы над головами живых людей кровлю ломать. И Гарсули ударил Пею плеткой по шее. Только тогда он и выстрелил из штуцера. Только тогда, только тогда!
А когда Павел сказал, что темишварские власти арестуют ее как жену убийцы и что их обоих ждет петля, она подошла к нему ближе (он почувствовал, что от нее исходит какое-то тепло и обаяние) и сказала:
— Не боюсь я петли на шее. И охотно умру за мужа. Только не посылай погони, покуда Пея не доберется до плавней, до борчанских плавней, там у него родичи. Ради бога, как брата тебя прошу!
Она обняла Павла и прибавила:
— Хорошо я с мужем жила. А если мне, молодой, и придется тлеть в земле, то вместе со мною будет тлеть и та уродина, Гарсули. Убил его мой родненький. Убил! Запомнит Темишвар, как прокладывали в Махале улицы!
Тронутый ее молодостью, Исакович с грустью заметил, что погоня будет послана и что Зековича, верно, поймают. А она прижалась к его груди и стала умолять:
— Не посылай погони сегодня, а завтра можешь послать, если уж так надо. Пощади! Ради родной матери пощади! Разве ты пандур? Разве не верой и правдой служил вам Пея? Ты обещал переселить нас в Россию. Были у нас тут дома и усадьбы. А погляди на меня сейчас. Нет у нас больше, милый, ни сермяги, ни сукна, ни постолов. Разве не видишь, что я нищенка? Неужто надо было ждать, пока и
Павел в полном отчаянии воскликнул:
— Несчастная, ведь Пея убил их человека!
От этих слов она просто взбеленилась и так закричала, что ее было слышно далеко вокруг.
— Убил, говоришь? Их человека убил? Эх, Павел! А сколько они наших поубивали, и никому ничего за это не было! Убил, говоришь? А они? Скольких они на каторгу послали? Скольким принесли несчастье? Великому множеству, а мой родненький одного тюкнул, и, вишь, какой шум подняли!
И она погладила Павла по лицу.
Он был ошеломлен.
Их окружила толпа махалчан. Тщетно пытался он вырваться, крича, что ему надо как можно скорее бежать в Темишвар, надеть там парадную форму и идти просить пардону у Энгельсгофена.
А женщина все удерживала его:
— Вон, Павел, видишь те две акации и кучу глины перед ними? Это был мой дом! Пея готовил мазанку к зиме, а я кукурузной соломой да слезами ее покрывала. А в летошнем году к нам землемер пришел. Сказал, надо ломать! Дом, мол, не на линии. Надо селу спуститься к большаку, к веревке инженера. Вот погляди, уступили мы, сделали, как он сказал, лелеяли надежду на этот год. А он, когда мы только о том и думали, как нынешнюю трудную годину пережить, говорит: «Не годится! Надо опять ломать». Ты меня слышишь? Размывал мазанку дождь, мы с соседями ее сохами подпирали. А он все твердит: «Нельзя! Надо по шнуру. Спуститься надо на линию с другой стороны». Дай бог, чтобы каждый их дом так рушился! Коли хочешь, закуй меня в кандалы! Буду в земле, но и Гарсули тоже!
Не слушая больше женщину, от которой веяло теплотой, Павел, вспомнив о другом, заорал, как на учениях:
— А откуда у вас ружья, порох и свинец? Откуда у Зековича штуцер?
Вахмистры крикнули в ответ, что ружья люди прячут в очагах, а свинец — на груди у женщин. Что оружие у них всегда было и всегда будет. И если он не вернется сюда из Темишвара, завтра же тут начнут взрываться один за другим пороховые погреба.
Тогда, видимо от утомления, Павел ощутил какую-то жалость к ним. Он подумал, что в Махале и в самом деле полно несчастных, переселившихся из Сербии людей, которые вот уже шестьдесят лет перебиваются из кулька в рогожку. Легко было жить только торговцам и ремесленникам Темишвара. И, конечно, сенаторам. А тем людям, что ушли вместе с ними, Исаковичами, покинув свою Сербию и сгоревшую Црна-Бару, сейчас податься некуда. Боролись они честно за христианство, на стороне Австрии и что за это получили? Их убивали тысячами. А получили они — смотры, муштру, разорение домов да могилы. У сербских офицеров пожелтели лица от вечных хлопот — непрестанных приказов о расформировании частей, о заселениях, переселениях и нескончаемых переменах согласно плану графа Мерси. Нет и не будет здесь, в Австрии, ничего, кроме лжи да лицемерия…
Между тем жена убийцы следовала за Павлом как тень.
Сам не понимая почему, он вдруг к ней переменился, взял ее за руку и, ласково, как сестре, сказал:
— Не плачь, Джинджа! Ну же! Будешь жить в нашем доме! Ну же! В доме Исаковичей!
Позже Павел часто пересказывал братьям этот свой сон. Но к тому времени этот сон стал уже явью.
А в ту ночь сон закончился еще глупее, чем начался. Гарсули внезапно воскрес, и его экипаж направился в Вену. И самым удивительным было то, — впрочем, наяву так тоже бывает, — что Павел поехал вместе с ним.