Перестаньте удивляться! Непридуманные истории
Шрифт:
— Да нет, вы меня не так поняли. Хорошо — в смысле положительно. То есть только хорошее. Все ваши критические соображения, неудачи там, слабости и прочее… Все это, пожалуйста, оставьте при себе… Ну как, согласны?
Конечно, я был согласен. О любимом писателе моего детства можно было сказать много хорошего, ничуть не покривив при этом душой. А недостатки, слабости… У кого их нет?
— Да, — вспомнил редактор. — Еще одно непременное условие. Когда статья будет готова, надо будет вам съездить к вашему герою. Получить
Меня это, конечно, смущало, но делать было нечего. Я согласился.
Статья была написана. Редактор ее одобрил.
Я хотел было сделать вид, что о втором условии забыл, но — не тут-то было! Редактор тут же позвонил любимому писателю моего детства и договорился с ним, когда тот сможет меня принять, чтобы прочесть и, как он выразился, завизировать мою статью.
— А что это, собственно, значит — завизировать? — поинтересовался я.
— Ну, мало ли. Может быть, у него тоже возникнут какие-нибудь замечания. Да перестаньте вы вибрировать! — разозлился он. — В конце концов, ведь это простая формальность. Ну, поправите две-три фразы. Делов-то!
Вот это-то как раз меня и смущало. Мне вполне хватило дурацких замечаний самого редактора, из-за которых пришлось поправить не две-три фразы, а гораздо больше. И поправки эти мою статью отнюдь не улучшили.
Ну ладно, — подумал я. — Авось как-нибудь обойдется. К тому же — не скрою — мне все-таки любопытно было увидеть героя моей статьи, так сказать, вживе. Как-никак — он был любимым писателем моего детства!
Знакомство состоялось. И всё действительно обошлось.
Любимый писатель моего детства оказался очень милым человеком. И статья моя ему понравилась.
Он наговорил мне много хороших слов, кинув между прочим одну довольно остроумную реплику.
— Однако, — сказал он, мило улыбнувшись, — не особенно обольщайтесь насчет отмеченных мною достоинств вашего произведения. Ведь каждый ваш комплимент представляется мне большой критической находкой.
Мы посмеялись.
Я уже совсем было собрался откланяться, решив, что статья моя как бы уже «завизирована». Но тут вдруг какая-то тень прошла по его лицу.
— Есть, правда, у меня и кое-какие замечания, — сказал он.
Ну вот, начинается, — опять приуныл я.
— Впрочем, не замечания, — поправился он, — а замечание. Одно замечание. Только одно.
Ну говори же, говори, не томи! — мысленно торопил его я.
— Да… одно… — задумчиво повторил он. — Но — серьезное.
Мимикой и почтительным наклоном головы я изобразил, что я весь — внимание.
— Почему, — неожиданно строго спросил он, — вы не написали, что я лауреат Государственной премии? Что за свою литературную работу я был награжден орденом Трудового Красного Знамени и двумя орденами Знак Почета?
Слегка ошеломленный, я невнятно заверил его, что исправлю эту свою оплошность.
Провожая меня, уже в дверях,
— Да… Не забудьте, пожалуйста, упомянуть, что я был депутатом Верховного Совета РСФСР…
Помолчал — и добавил:
— Двух созывов.
Зачем ему нужен был орден?
Сперва я не хотел называть имя этого любимого писателя моего детства. Но потом подумал, что страна все-таки должна знать своих героев и решил назвать: это был Кассиль.
Но с Кассиля — что взять! Еще Архангельский шутил: «Скажу и двадцать лет спустя: Кассиль — способное дитя».
А вот история про другого моего любимого писателя, человека совсем другой судьбы и другого масштаба — Виктора Борисовича Шкловского.
Однажды жена Виктора Борисовича Серафима Густавовна завела с нами разговор о том, как они волновались перед его семидесятилетием: дадут ему к этой юбилейной дате орден или не дадут?
Говорила она об этом так, что не возникало ни малейших сомнений: если бы не дали, это было бы настоящим ударом не только для нее, но и для него тоже.
Я изумленно взглянул на Виктора Борисовича.
Мне показалось, что он этим постыдным Симочкиным признанием был слегка сконфужен. Сама-то она, конечно, могла и не считать эти свои волнения постыдными. Но чтобы он, Шкловский, волновался из-за того, дадут или не дадут ему «они» эту железку?!
Я был уверен, что этим «высоким правительственным наградам» давно уже никто не придает никакого значения.
В 60-е, о которых я сейчас вспоминаю, носителей даже самых высоких государственных орденов были уже тьмы, и тьмы, и тьмы.
В это время уже у всех на слуху были сразу ставшие знаменитыми строки Слуцкого:
Орденов теперь никто не носит, Планки носят только дураки…В это самое время моя теща — учительница — получила за выслугу лет тот самый орден Трудового Красного Знамени, которого с таким волнением (дадут? не дадут?) ждал к своему семидесятилетию Виктор Борисович. И как же мы все потешались над бедной нашей Анной Макаровной, которая с истовой серьезностью отнеслась к «высокой правительственной награде», которой была удостоена.
Помню, еще в сороковых — сразу после победы — зашла у нас, молодых, речь о том, сколько развелось нынче орденоносцев и как девальвировались поэтому ордена, к которым с таким пиететом мы относились когда-то. Кто-то сказал, что надобно ведь учитывать и то, что самые героические подвиги в годы войны стали явлением массовым. А мой отец, прислушивавшийся к нашему разговору, юмористически вздохнул:
— Вообще-то, по справедливости, надо было бы наградить орденом каждого, кто жил при советской власти. Заслужили…