Переулок святой Берегонны

Рэ Жан

* * *

Принесла молоко, вино, яблоки. Никаких признаков жизни. Когда вернулась, молоко было выпито до последней капли, но вино и плоды остались нетронутыми. И словно легкий ветерок окружил меня и замер в моих волосах.

Я снова принесла свежего молока. Стонов не слышалось, только призрачная ласка длилась дольше.

Мета, похоже, поглядывает на меня с подозрением и часто задерживается у кладовки.

Я объяснила знаками моему загадочному протеже, что собираюсь найти убежище

понадежней. Боже, какой странной показалась собственная жестикуляция в пустоте. Он понял и прошелестел за мной по коридорам… как вдруг мне пришлось спрятаться в нишу.

Светлый круг задрожал на каменных плитах – Мета спускалась по винтовой лестнице. Она ступала крадучись, пытаясь закрыть луч своего фонаря. Блеснуло лезвие рапиры. И тогда я почувствовала: это задрожало от страха, всколыхнулось близ моей руки и я расслышала жалобное: моа… моа…

Шаги Меты затихли в далеком резонансе. Я ободряюще махнула рукой и осторожно пошла дальше. Наконец, остановилась у большого стенного шкафа, в который, как я помнила, никогда и никто не заглядывал.

Когда воздушный ток тронул ресницы и губы, я ощутила нечто вроде стыда…

Наступил май.

Белые фиалки расцвели в крохотном садике, когда–то забрызганном кровью бедного Хюнебайна.

Но дивное весеннее небо не оживило города. Птичьему пенью вторили только скрежет засовов да позвякивание дверных петель.

Меня окружила беспокойная симпатия фантома. Он хотел моего внимания, и я научилась распознавать подобное бризу присутствие по неизъяснимой и внезапной нежности. Когда я давала ему понять, что боюсь Меты, он исчезал.

Но как вынести настороженный, подозрительный взгляд Меты?

* * *

Четвертое мая: дикий, мрачный конец.

Мы засветили лампы в гостиной и закрыли ставни, когда я вдруг угадала его присутствие. Я поморщилась, повела головой и тут же встретила в зеркале угрожающие глаза Меты.

– Гадина! – закричала она и захлопнула дверь.

Он остался в гостиной с нами.

– Я чувствовала, – прошипела Мета, – видела, как ты шляешься с кувшинами молока, дьявольское отродье. Ты поддержала его силы, когда он издыхал здесь от раны, что я нанесла, когда умер Хюнебайн. Его можно убить – твоего фантома. Сейчас он умрет, и, думаю, умереть для него столь же горько, если не горше, чем для нас. А потом, низкая тварь, придет твоя очередь. Слышишь?

Она выдохнула, прошипела, просвистела эти слова и сбросила кусок ткани со своего фонаря. Луч рефлектора выявил изгиб, светлую дымку, намек на силуэт, и тотчас рапира пронзила это.

– Моа!… Моа!… – раздалась томительная жалоба. Послышалось мое имя – нежно и странно акцентированное. Я бросилась вперед и опрокинула фонарь, который сразу погас.

– Мета, погоди! Пожалей! Мета буквально прорычала:

– Трижды предательница.

Рапира прочертилась

острым углом перед глазами: удар пришелся над левой грудью, и я опустилась на колени.

Тонкая, ноющая интонация, рыдание, плач: кто–то в свою очередь умолял Мету. Снова взвилось лезвие. Я силилась вспомнить слова молитвы покаяния, дабы вручить душу Господу…

Лицо Меты исказилось, рапира выпала…

У потолка возникла серебристая полоска, свернулась лентой, коснулась обоев. Засвиристело, затрещало пламя.

– Мы горим! – закричала Мета. – Горим! Будьте прокляты!

И в эту секунду дверь отворилась. Высоко, у притолоки тусклой зеленью блеснули глаза… Старая женщина огромного роста, сгорбившись, вошла в комнату.

Огонь укусил мою левую руку. Я вздрогнула и отступила на несколько шагов. Мета стояла неподвижно, и я поняла, что с ней все кончено.

Комната была охвачена пламенем. Тусклые зеленые глаза без зрачков остановились на мне.

* * *

Пишу в чужом маленьком домике. Я, по всей видимости, одна, только все наполнено напряженным присутствием. Иногда кто–то произносит мое имя с нежным и странным акцентом…

На этой фразе обрывается немецкий манускрипт.

Французский манускрипт

В конце концов, мне сказали, где найти самого знающего кучера в городе. Он сидел в продымленной кнайпе и пил крепкое октябрьское пиво.

Я предложил ему выпить, насыпал шафранного табаку и подарил голландский гульден. Он возликовал и заорал на всю кнайпу:

– Принц! Воистину принц! Кто не согласен, отведает моего кнута.

Я кивнул на дрожки, широкие, как маленькая приемная.

– А теперь подвезите меня в тупик святой Берегонны.

Он посмотрел на меня, прищурился и захохотал.

– А вы малый хоть куда! Шутник!

– Но почему?

– Послушайте. Я знаю наперечет все улицы города. Что там улицы! Всякий булыжник на мостовой. Нету здесь никакой улицы святой Бере… Как вы сказали?

– Берегонны. Это, кажется, на Моленштрассе.

– По–моему, – заявил он решительно, – проще отыскать Везувий в Санкт–Петербурге.

Действительно, кто мог знать городские окраины, улочки и проулки лучше этого горластого любителя пива?

Студент, сочиняющий любовное письмо за соседним столиком, повернулся к нам и рассудительно заметил:

– И вообще нет святой с таким именем. Жена хозяина заведения негодующе прибавила:

Святые – это вам не еврейские сосиски, раз и готово…

Я успокоил компанию с помощью вина и пива.

Мое сердце ликовало после разговора с представителем власти. Этот полицейский с головой упитанного английского дога, который с утра до ночи полировал мостовую Моленштрассе, не мог не знать своего ремесла.