Перевал Подумай
Шрифт:
Девушки познакомились и быстро сблизились, а из дому вышли потому, что обе не любили питейные застолья. Пусть мужчины сами.
Над бухтой повисло белое низкое и плотное облако — не то туман, не то дым. Валя нигде еще не видела такого слепого неба и такой слепящей, как белый расплавленный металл, воды. Вот он — Крайний Север…
Зина рассказывала о себе так, словно знакомы они сто лет:
— Уж и не знаю, какой из Димки старатель? Да туда всех-то и не берут, поди… Задурил ему голову один колымчанин. В Москве в ресторане встретил. Я тебе не говорила, мы же на Новом Калининском
Она вдруг смешно оттопырила нижнюю губу и заговорила чуть в нос:
— Молодой человек, внешность — ценный капитал, учтите это! Ваше лицо напоминает небо перед пургой: синие глаза — осколки неба сквозь черные тучи. Знаете, об этом у какого-то поэта хорошо сказано, но забыл сейчас у кого. А может, у меня самого? Я ведь тоже балуюсь поэзией. Так… в свободную минуту. — Зина опять перешла на свой обычный тон. — Трепач, верно?
— Похоже, — согласилась Валя. — Я тоже не люблю таких… со слишком легкими и красивыми словами.
— Ну, конечно же! — бурно обрадовалась поддержке Зина. — Я так Димке и говорю, а он не слушает! Ничего, работу мы в городе найдем — маляры везде нужны, и ни в какие старатели я его не пущу!
Валя позавидовала ее уверенности. Не то чтобы ей не хватало своей, она же была бригадиром там, в Братске, и все у нее шло как надо. Но это только с девчатами, а не в личной жизни. Никогда и ни о ком не могла она сказать так, как говорила Зина: «Не пущу».
— Девушки, где вы там? Нам скучно! — Это позвал хозяин дома — разбитной, веселый рыбак. А Вале вдруг захотелось, чтобы ее позвал сосед по самолету, позвал именно ее, а не Зину.
Она уже знала, что зовут его Александр Ильич Ремезов и что он — архитектор. Знала, что есть у него жена, Наталья Борисовна, а попросту — Ната. Час или два спустя после их приземления он позвонил ей по телефону и без конца повторял, что ничего страшного не случилось, а она все не верила, заставляла его искать какие-то новые успокаивающие слова. Сквозь щелястую дверь кабины Вале все было слышно… Видела она и то, что не очень он молод, ее сосед по самолету. Спереди темные волосы тронула проседь, и даже в густых, заламывающихся от малейшей перемены настроения бровях тоже есть редкие белые волоски. Но какое ей, собственно, до него дело?
Зина встала с завалинки:
— Пойду. А то еще напоят Димку, будет мне с ним мороки! Ты не идешь?
— Нет, посижу еще. Здесь хорошо.
Солнце ушло, и море погасло. Постепенно его заволок туман. Не видно стало и аэродромного поля. Остался только тесный, к порогу дома прижатый мирок, две хилые березки и каменистый склон сопки прямо за домом.
На сопке, по-видимому, ничего не росло, — только камни и ржавые листочки незнакомых трав между ними. Все съедал холодный морской туман. Валя поднялась выше по склону. Домик почти незаметно остался внизу.
Те
Белозор, нежданный знакомец на новой земле, вернул ее в детство.
…Старинный дубовый паркет был почти зеркальным от времени. Маленькая Валя боялась по нему ходить и замирала на пороге. В другом конце комнаты стояла непонятная штука на журавлиной ножке и возле нее — отец, со скрипкой в руках. Валя уже знала, что сейчас произойдет, и сердце замирало от ожидания и сладкого ужаса. Отец наклонял голову, рука делала плавный взмах — и приходила музыка. Высокие и низкие, то смеющиеся, то плачущие звуки наполняли комнату, и Валя переставала быть сама собой. Она уже не боялась скользкого паркета, она могла бы бежать по нему куда угодно, но по-прежнему оставалась на пороге и не смела приблизиться к отцу, пока он играл. Преклонение перед силой музыки осталось в ней на всю жизнь.
Она рано потеряла родителей: оба погибли в авиационной катастрофе. Разом ушли из ее жизни Ленинград, музыка, веселые шалости в большой солнечной квартире. Она стала жить в детдоме. Постепенно появились друзья, много друзей. Как часто, собравшись все вместе, они думали о будущем! Советовались, спорили… Однако свою судьбу — стать строителем — она выбрала сама. И не жалела об этом…
Валя коснулась пальцами лепестков белозора и оставила цветок на месте: пусть растет, раз уж сумел уцелеть. Может быть, за ним придут и другие.
Уже одно, что белозор вырос здесь, на вечно холодной земле, как-то успокоило ее, показалось добрым предзнаменованием. Не так уж, видно, страшна и сурова эта новая для нее земля со звучным именем Колыма.
Секретарь комитета комсомола недоверчиво посмотрел на Валю:
— К нам? Работать у нас будете?
Валя подумала: «Сейчас спросит: а сколько вам лет?» Но он не спросил. В других местах почти всегда спрашивали. Сбивал с толку людей Валин рост. Девочки в Братске не зря прозвали ее «карманным бригадиром». И в толпе сколько раз кто-нибудь сердобольный взывал к окружающим: «Осатанели, что ли? Не видите — девочку затолкали совсем!»
— Значит, в Братске работали? — уже с ноткой уважения в голосе продолжал секретарь, заглянув в Валины документы. Она пришла к нему, чтобы стать на учет. — Вот это здорово! Да еще и бригадир комсомольско-молодежной… Сила! — На широком его лице от улыбки расцвели веснушки.
Парень этот сразу расположил к себе Валю. Смешной немножко и, наверное, добрый. Большой, но нескладный, и, похоже, сам себя немного стесняется.
— Вы куда теперь, в общежитие? Идемте вместе, мне тоже надо туда заглянуть. Да, а зовут меня Виктором. Просто Виктор. Не люблю, когда по отчеству…