Переводы Н. М. Карамзина как культурный универсум

Кафанова Ольга Бодовна

Наконец, новый перевод П. Домогацкого: «Чувственное (sic!) путешествие Стерна во Францию» (1803) был еще слабее предыдущих, так как за основу его был взят не английский подлинник, а «приукрашенная» версия французского перевода Ж. Френэ. Переводчик не только не понимал различия между чувствительностью и чувственностью, но допускал к тому же грубейшие ошибки из-за плохого знания французского языка. Этот перевод изобиловал странными географическими названиями: «Лоар» вместо «Луары» (la Loire), «Анжира» вместо «Анже» (Anger). Встречались и настоящие курьезы: Собор Св. Петра в Риме (l’'eglise de Saint-Pierre)

Домогацкий по аналогии с известным ему памятником назвал «Петропавловской церковью», а relais de Veuves (то есть «почтовую станцию близ В"eва») превратил во «вдовью яму» 139 .

139

Чувственное путешествие Стерна во Францию. С французского. Ч. 2. М., 1803. С. 171–189. (Гл. XXV–XXVIII).

Таким образом, Карамзин, в отличие от большинства русских переводчиков – своих современников, сумел воплотить психологизм английского сентименталиста, хотя и несколько односторонне им воспринятый. В подобной интерпретации проявилась его сознательная установка. Он не мог совершенно не чувствовать стернианского юмора, но в начале 1790-х гг., утверждая культ чувства, предпочитал не замечать Стерна как юмориста. Такое восприятие английского романиста было распространено и в других европейских странах XVIII в. Даже в Германии, несмотря на талантливый и точный перевод И. И. Боде (Bode, 1730–1793) романы Стерна понимались в первую очередь как книги чувства 140 . Находясь в Веймаре, Карамзин узнал об этом немецком переводчике, который «славится» переводами из Стерна, о чем он сообщил в «Письмах русского путешественника» (77–78).

140

Thayer H. W. Laurence Sterne in Germany. New York, 1905. P. 37–62 ; Miller N. Der Empfindsame Erz"ahler. Untersuchungen an Romananf"angen des 18. Jahrhunderts. M"unchen, 1968. S. 279.

В подборе других фрагментов из произведений английского писателя для «Московского журнала» проявилась общая эстетическая направленность издателя и его высокая требовательность к качеству перевода. Помещенный в третьей части рассказ «Бедный с собакою. Отрывок из Стернова сочинения» имел сентиментально-филантропическое содержание. В «Прибавлении» от неизвестной переводчицы говорилось, что «Бедный с собакой своей, Мария и Ле-Февр останутся вечным монументом его (т.е. Стерна. – О. К.) чувствительности, и будут услаждением сердец, подобных его сердцу» (III, 282).

Карамзин, по его словам, «ничего не мог поправить в сем переводе». Он счел нужным выразить благодарность «за то удовольствие, которое он чувствовал при чтении сего прекрасного отрывка». «Естьли бы и Ле-Февр из Тристрама Шанди удостоился такой же переводчицы!» – добавил он в заключение (III, 282).

Пожелание Карамзина было выполнено, и в пятой книжке «Московского журнала» появилась «История Ле-Февра. (Из Тристрама Шанди. Перевод

с английского). Этот рассказ о бедном офицере, умершем в нищете и оставившем круглым сиротой маленького сына, – одно из самых печальных мест в романе, – нашел его горячий отклик. В послесловии к переводу Карамзин посвятил английскому романисту своеобразный панегирик: «Стерн несравненный! В каком ученом университете научился ты столь нежно чувствовать? Какая риторика открыла тебе тайну двумя словами потрясать тончайшие фибры сердец наших? Какой музыкант так искусно звуками струн повелевает, как ты повелеваешь нашими чувствами?» Воссоздаваемый Карамзиным образ Стерна, сочетающего способность воспринимать тончайшие эмоции с даром их словесного выражения и умением психологического, суггестивного воздействия на читателей, вписывался в представление о чувствительном авторе, которое утвердилось в переводных и оригинальных публикациях этого периода.

«Сколько раз, – продолжал Карамзин, – читал я Ле-Февра и сколько раз лились слезы мои на листы сей истории! Может быть, многие из читателей Московского журнала читали ее прежде на каком-нибудь из иностранных языков; но можно ли в который-нибудь раз читать Ле-Февра без нового, сердечного удовольствия?» (V, 233)

«Перевод не мой, – писал далее Карамзин, – я только сличал его с английским оригиналом. Может быть, некоторые красоты подлинника в нем пропадают; но читатель может поправить его в своем чувстве» (V, 233–234). Судя по одному из писаем к И. И. Дмитриеву, последний и был переводчиком отрывка. Карамзин благодарил друга за «Похвалу Элизе» и сообщал, что «в Лефевре <…> иное переменил, для того что г. француз не все понимал и умничал» 141 . Прежде всего речь шла о переводе «Похвалы Элизе Драпер, сочиненной аббатом Реналем» (VI, 10–17), которая, по мнению Карамзина, могла «служить к украшению» его журнала. Карамзин высоко оценил эту «пиесу», «потому что в ней давался портрет женщины, вдохновившей «самые трогательные страницы» в сочинениях Стерна. Подруга, жена чувствительного автора изображалась под стать ему самому: Элиза сочетала в себе естественность, ум, искренность и чувствительность 142 .

141

Письма Н.М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. С. 16.

142

Там же.

С другой стороны, Карамзин имел в виду, по-видимому, посредничество все того же французского перевода Френэ (известно, что Дмитриев не владел английским языком). Закономерно возникает вопрос о том, почему же тогда в публикации сохранилась отсылка на английский источник. Внесенная Карамзиным правка, очевидно, давала ему право ее оставить, потому что он сам исправил все отступления, сверяясь с оригиналом. А допускать публикацию из сочинений Стерна с ориентацией на французский перевод-посредник, тем более невысокого качества, он не мог: это было бы шагом назад по сравнению с предыдущими переводами «Московского журнала».

Конец ознакомительного фрагмента.