Переворот
Шрифт:
— Мне жаль, что ты печалишься. Тысяча девушек в Истиклале возликовали бы от оказанной тебе чести.
— Эта честь пока что пустая, но я пользуюсь ею. Мой господин для меня как прикосновение Аллаха. Даже когда язык у меня так распух, что я боялась задохнуться, я и тогда обожала его. Но здесь, среди этих чужих людей, у входа в это искусственное чудо, мы вступаем в область, где совершаются тяжкие проступки. Я б хотела снова очутиться на улицах Хуррийя, раскапывать слухи и ни о чем не думать.
— Ты чувствуешь, что это западня. Но у меня нет выбора: я должен туда войти. Я — ключ, который должен набраться смелости и застрять в замке.
— Прости меня, но я боюсь не за тебя, а за себя. Этот набег туарегов — я не настолько одурела, чтобы не подумать, не за мной ли они приезжали. А те туареги, которые дали нам воды, — я чувствовала, что они хотели меня. Наш караван-баши говорил, что у йеменцев не хватает рабов. А я кое-чего стою, иначе мой господин не забрал бы меня с улиц.
Я обнял ее, и она горестно слегка пожала плечами.
— Какой глупенькой
Хотя я и старался шуткой рассеять ее страх, ее новое самовыражение — ее попытка стать самостоятельным индивидом, со своими страхами и своей системой защиты — сексуально возбудило меня, поэтому ночью мой член, затвердевший как у подростка, вошел в слегка сопротивлявшуюся тьму женщины, встревоженной и осязаемо испуганной. Я почувствовал, что не зря выбросил семя, когда ее бедра приподнялись на слишком мягкой, антисептической гостиничной постели, чтобы я мог пройти глубже, и она, откатившись, тут же заснула. А я еще целый час гладил плечи Шебы, ее острые лопатки и ее умиротворенные ягодицы, как бы подкрепляя нежностью мою мольбу к ее телу. Ничто из последующих событий так долго не мучило меня, как то, что я так и не узнал, не обманул ли меня инстинкт и не появился ли через девять месяцев в жаркой атмосфере этого мира маленький морщинистый невинный и возмущенный Эллелу из прекрасного иссиня-черного лона моей четвертой жены.
Нам пришлось провести там ночь, так как пещера была закрыта. Нам действительно повезло: мы нашли комнату в плохо построенном приюте для туристов, с тонкими, как бумага, перегородками и сомнительным портье. За последним поворотом на дороге, по которой могла проехать разве что тележка для игроков в гольф и на которой сейчас лежали, удлиняясь, лиловые тени, мы очутились среди североевропейских школьниц в одинаковых костюмчиках, которые, не без издевки поглядывая на нас, шагали цепочкой по обеим сторонам дороги, а за ними мы увидели зеленую стальную решетку, перекрывавшую вход в пещеру, и на ней было написано: FERM'E — ЗАКРЫТО. Под этой надписью более мелкими буквами значилось: OUVERT de 9 h.`a 12 h., de 14 h.`a 17 h. Billets d'entr'ee 50 lu [57] . На другое утро, позавтракав y одного из буфетов-киосков, выросших тут как грибы и продававших круассаны и икру, терияки и чили, шашлыки и сосиски под скоплением зонтов, мы с Шебой уже стояли в девять часов среди многоязыкой, занимавшейся пустопорожней болтовней толпы, ожидая, когда нас впустят. Я заметил среди ожидавших Мтесу и Опуку, стоявших слегка в стороне в своей униформе, которая выглядела вполне свежей. Когда зеленая решетка медленно поползла вверх, из таинственной глубины дохнуло сырым холодным воздухом и началась толкотня, я пробрался под ее прикрытием к Мтесе и спросил:
57
Открыто с 9 ч. до 12 ч., с 14 ч. до 17 ч. Входные билеты по 50 лю ( фр.).
— Как вы умудрились переправить «мерседес» через эти пропасти?
Он почти нахально посмотрел на меня — он начал отращивать усы.
— А нам и не пришлось это делать, — сказал он. — Прямо из долины — широкая дорога. Хорошо размеченная, все услуги для туристов. Ваш путь был просто красочнее.
Прозвенел звонок, и толпа подалась вперед. Шеба прильнула ко мне во внезапно наступившей темноте и толкучке. Бетонные ступени и пандусы облегчали спуск, но не могли окончательно исключить предательскую неровность пола пещеры. Маленькие прожекторы освещали заслуживающие внимания надписи, а в одном месте — гроздь окаменелых моллюсков, поднявшихся вместе с морем на эту безводную высоту. Оракул был помещен в искусно обрамленное углубление — цепи удерживали любопытных от слишком близкого изучения его. La t^ete du roi [58] на наших глазах стала медленно окрашиваться зеленым светом, позаимствованным (так я предположил) от импрессионистического освещения Московского художественного театра; сначала она казалась одним из торчавших, грубо отесанных, потрескавшихся камней, которые наполняли выемку словно ветви подводных кораллов, словно полипы, которые обнаруживает в самой мягкой ткани электронный микроскоп. Потом проступили детали.
58
Голова короля ( фр.).
Голова Эдуму, такая маленькая при жизни, стала больше в смерти. Глаза были закрыты, губы расплылись и съехали на сторону, возможно, деформированные в процессе отделения головы от тела. Я никогда прежде не рубил голов, и одним из огорчительных последствий моего плена у туарегов было то, что я не мог из-за этого быть уверенным в своей хватке. Я старался, чтобы запястья не дрожали и руки были над его головой. Удар я нанес легко и под правильным углом, учитывая нервное напряжение, в котором я находился и которое передается мускулам.
Горло старого короля было обмотано белой материей, напоминавшей люнги, которое он носил, а созданный для этой цели своеобразный прозрачный алтарь
Губы немного жестко, как бывает утром с мотором, пришли в движение.
«Патриоты, граждане Куша, — обратился скрипучий голос к погруженной в молчание толпе, — среди вас есть великое зло. Носителем этого великого зла является человек, чье имя всем известно, а лицо известно не многим».
Мы с ним вместе со смехом выбрали мне имя как-то вечером во дворце, когда он думал, что революция — это шутка и его выпустят из заточения, когда первая волна бури спадет.
«Этот человек, — продолжала голова, механическое движение губ теперь точно соответствовало манере Эдуму говорить, словно дыхание ветра влетало и вылетало из его души, — делает вид, будто объединяет многообразные племена и религии Куша против капиталистов-тубабов, фашистов-американцев, которые продвигают дело международного капитализма ради блага алчного меньшинства мира, каким являются голубоглазые белые дьяволы». Да, его голос стал слегка похожим, показалось мне в продуваемых сквозняком залах моих воспоминаний, на голос Посланца, мягко бубнившего во Втором храме Чикаго маленькую литанию о вековых злодеяниях против темнокожих, осторожно концентрируя ненависть.
Голова продолжала вещать с внезапным пронзительным вскриком — это подскочил амперметр в электрической сети, который, как я понял, подхватывал и передавал колебания голосовой сумки, не имеющей легких.
«Этот человек, утверждающий, что ненавидит американцев, на самом деле в душе американец, отравленный четырехлетним пребыванием в их стране после того, как он дезертировал из колониальных войск. Это человек глубоко нечистый. Одна из его жен — американка, та, что зовут Укутанная. Из-за своей черной кожи он подвергся дискриминации и неприятным эмоциональным переживаниям в стране дьяволов, и политическая война, которую он ведет, сжигая подарки с едой и убивая функционеров, которые их привозят, на самом деле является войной с самим собой, а невинные массы от нее страдают. Он подчинил искусственно созданную нацию Куша своей неистовой, хотя и раздвоенной воле: граждане этой несчастной страны стали пленниками его фантазии, а бесплодная земля, где дети и животные мрут от голода, — это отражение его истощенного духа. Он устал делать вид, будто ненавидит то, что любит. В его сны, когда он дремлет над чертежной доской, на которой лежит проект Народной Революции, столь живо составленный нашими героическими советскими союзниками, вкрадывается ностальгия, а в жизнь благородных, прекрасных и действительно чистых кушитских крестьян и рабочих вползают признаки декадентского обреченного капиталистического потребительства».
Я чувствовал, что рука наемного писаки вставила эти фразы, и громко произнес берберское слово, означающее свежее говно верблюда. Стоявшие рядом люди возмущенно зашикали, завороженные анализом наших внутренних трудностей в изложении головы.
«Зря меня, — продолжала голова, и голос ее с изменением децибелов зазвучал жалобно, — в худшем случае безвредную и циничную фигуру, принесли в жертву благополучию государства. Голова должна была скатиться с плеч полковника Хакима Феликса Эллелу. Его публичное «я» гневно демонстрирует борьбу по уничтожению всех следов иностранной заразы, а его затаенное «я», действуя на нашей наивно чистой, высокой духом, но подверженной влияниям территории, вызывает новые вспышки болезни. Даже теперь в долине ущелья Иппи, над резервуаром воды, хранящейся с незапамятных времен в пористом песчанике на случай появления махди [59] , возник целый быстро растущий американский город с лживыми фасадами, с бесстыжими проститутками, выдувающими пузыри жевательной резинки, и салунами, где можно разжиться наркотиками. Разрушьте этот город зла, граждане Куша! Но если вы не уничтожите то, что породило его: подавляемые склонности и пустопорожние мечтания вашего таящегося в темноте вождя, — появятся новые уродства, и ваши дети будут по-прежнему заслушиваться рок-музыкой, ваши жены будут втайне мечтать о том, чтобы выставить напоказ щиколотки, а ваш брат, с которым вы делитесь последним куском козьего сыра, поддастся жажде наживы и станет бездушным роботом, алчным ростовщиком, винтиком в машине, эксплуатируемой экономическими силами, которые не внемлют человеческим призывам! Граждане Куша, сбросьте Эллелу! Сбросьте Эллелу, и пойдет дождь!»
59
Согласно принятому у шиитов учению — временный правитель, который установит справедливый порядок во всем мире.