Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
Богун положил перед комиссаром длинный свиток пергамента и сел.
Смеркалось. Синие тени ложились за высокими окнами радной палаты. Неслышно ступая по коврам, вошли слуги. Расставили светильники. Комиссары все еще молчали. Но Хмельницкий знал — дальше оттягивать не могут. Недаром такую тревожную грамоту прислал король.
— Ясновельможный гетман, — начал Бенёвский, — мы в сознании того, что счастье и благополучие королевства нашего доверены нашей совести и рукам нашим, ставим свои подписи под этим историческим трактатом.
Бенёвский осторожно взял перо, точно оно было из раскаленного железа, и, окунув его в бронзовую чернильницу, услужливо пододвинутую ему
Пшеничный взял пергамент и поднес Хмельницкому. Гетман быстро пробежал глазами по тщательно выведенным подписям комиссаров, взглянул на дубовые брусья потолка и, казалось, снова увидал сквозь них орла в вышине. Удивленные комиссары тоже поглядели на потолок, но Хмельницкий уже, наклонясь над пергаментом, ставил на нем свою подпись.
Писарь Пшеничный благоговейно присыпал подписи золотистым песком. Затем он прошил пергамент в двух местах шелковыми шнурами, смочил их в растопленной на серебряной тарелочке смоле, проворно положил на мраморную плитку, заранее приготовленную на подносе, и подал Бенёвскому. Тот притиснул королевскую печать к одному из шнуров, вторую печать приложил Капуста. Так же поступили и со вторым экземпляром договора.
Тогда поднялся со своего места Лаврин Капуста и сказал:
— Оные трактаты, войдя в силу, будут храниться — один в гетманской канцелярии в городе Чигирине, другой в королевской канцелярии в Варшаве.
— Дозволь, гетман, выразить надежду, что мир и согласие будут между нашими народами вечно.
— Дай бог, дай бог, — ответил Хмельницкий. — Но если родовитая шляхта держит в мыслях снова поработить народ наш, то отвечу тебе, паи посол, мудрой присказкой: «Пусть тот, кто утверждает, что лев — осел, попробует взнуздать его».
Бенёвский молча опустил голову. Помолчав, спросил сочувственно:
— Сказывают, хвораешь, пан гетман?
Хмельницкий прищурил глаз на комиссара, засмеялся тихо, и вдруг смех исчез с губ, точно скрылся под усами.
— Может, радуется шляхта, что помру вскоре? Что ж, я помру, а они останутся, — Хмельницкий указал рукой на Богуна, Пушкаря, Капусту. — Вся Украина останется. она никогда не умрет. Зря в Варшаве злые надежды не лелейте.
— Иезус! Мария! — замахал руками Бенёвский, — Разве мог бы я даже подумать такое? Живи вечно, пан гетман…
— А теперь, панове комиссары, прошу вас к себе на обед. — Хмельницкий, хмуро поглядывая на комиссаров, поднялся.
…Невеселый это был обед для королевских комиссаров. Но что им было делать? Вот надеялись в Варшаве но время виленских переговоров удастся уговорить бояр отказаться от Украины либо же, на крайний случай, с ними самими определить рубежи Украины. Бояре согласия на это не дали. Сказали твердо: «Что до рубежей меж Малой Русью и Речью Посполитою, вы это дело с гетманом Хмельницким уладьте». Что ж, комиссары улаживали это дело как могли. Хорошо, что добились при предшествующих переговорах не включать в договор Пинск. А все равно, какая корысть от этого? В Пинске гарнизон казацкий, и войт казацкий, и суды казацкие по всему староству. Про себя знали комиссары одно: рубежи — ненадолго. Все же они написаны на пергаменте, а Москва, если уж что записано и скреплено печатью, того придерживаться будет и отстаивать веками.
Вздыхали высокие комиссары, попивая сладкий медок, который им совсем не сладок был.
Хмельницкий радушно подкладывал комиссарам на тарелки соленых оливок. Подливал в кубки вино. Угощал медом. Беседа шла вяло, лишь бы о чем-то говорить.
— Не тужите, панове комиссары, — улыбаясь, сказал
Бенёвский, с горя изрядно хлебнув, лихо подкрутил усы и укоризненно сказал:
— Что тебе Москва, пан гетман? Ведь ты от короля после Зборова булаву получил.
Евлашевский под столом толкнул ногой Бенёвского, но тот уже не мог остановиться:
— Жили казаки с нами в дружбе, вместе на турок и татар ходили. Были гетманы у нас в почете. А ты один только задумал такое — чтобы Украине от нашего милостивого короля отступиться и Москве передаться. Что мешает вам, панове, сейчас же сбросить с себя московское подданство? Никогда не будет царь польским королем. Объединимся снова в одной Речи Посполитой, как равные с равными.
Бенёвский взглянул на Хмельницкого и мигом протрезвел. Пожалел было о своих словах, да поздно. Сжатая в кулак рука Хмельницкого вздрагивала на столе. Из-под косматых бровей глядел презрительно и гневно на побагровевшее лицо комиссара, который словно окаменел, так и не закрыв рта.
Капуста и Пушкарь со страхом глядели на гетмана.
— Иезуиты проклятые! — вырвалось у Богуна. Он вскочил на ноги, — Где такое видано?
— Погоди! — властно кинул ему Хмельницкий. — Садись, Иван, дай мне самому с панами высокими комиссарами поговорить. Вон вы, паны, какие! Только что руку к договору приложили, королевскою печатью подтвердили, еще чернила не высохли на нем, еще не растаяли ваши клятвы царю Московскому о мире и братстве, а уже предлагаете измену? Больно проворны вы, панове комиссары! — Хмельницкий захохотал, раскачиваясь в кресле. — Ой, какие проворные! Ласка на языке, а нож в кулаке, про вас это сказано. Иезуитами смердит от вас на сто миль кругом, панове комиссары. Худо знаешь ты Хмельницкого, Казимир Бенёвский. Если уж присягнул он однажды на верность Москве, если воссоединился с нею на веки вечные, как того весь народ украинский хотел и к чему стремился, так никогда не порушит Богдан Хмельницкий присягу свою. Это одно. А второе, пан комиссар, — пока в Речи Посполитой верховодами будут такие паны, как ты и прочая спесивая шляхта, не будет мира меж народами нашими. И самую Речь Посполитую погубите вы. Но когда-нибудь ваши же люди отплатят вам сторицей за продажность вашу… Время позднее, собирайтесь в Варшаву, панове комиссары, везите туда договор, пока я не передумал.
Слова гетмана выветрили хмель из голов комиссаров. В напряженной тишине выходили они из трапезной палаты.
Пятясь, кланялись низко Хмельницкому. А когда затворили дверь за ними, Богун воскликнул:
— Хотелось мне саблей образумить лукавого шляхтича, ведь по-людски не поговоришь с ним!
— Твоя правда! — согласился Хмельницкий. — Но и для сабли еще будет время!..
11
Не стал Юрась отважным, храбрым казаком. В искусстве переговоров с чужеземными послами и комиссарами тоже таланта не проявил.
Беря сына с собой в поход на Червонную Русь, думал Хмельницкий, что укрепит в его сердце мужество и отвагу. Ошибся. Юрась все больше в сторону глядел. Будто не при родном отце ходил в поход, а чужому человеку должен был подчиняться, не по сердцу это было Хмельницкому. Старшина полковая и генеральная хорошо видела — попытка гетмана ни к чему не привела. В гетманском шатре Юрась сидел всегда как чужой. Глазами, казалось бы, внимательно следил за происходящим, но видно было — иное в мыслях у молодого гетманича.