Переяславская рада. Том 2
Шрифт:
— Это и наша воля! — выкрикнул кто-то из толпы.
— Славная память нашему Хмелю!
— Будь он жив, не бывать бы новой измене!
— Не дадим панам снова разорять край наш!
— Не дадим! — закричал Гуляй-День. — не дадим! Разгромим Выговского и его подручных. Московское войско уже выступило нам на помощь. Под этим знаменем стоял гетман Хмель при Желтых Водах, под этим знаменем стоял он на майдане в Переяславе в восьмой день января месяца тысяча шестьсот пятьдесят четвертого года. Так неужто ошибся он, отдавая
— Не обесславим его! — возгласил Нечипор Галайда.
— Изменник Выговский с умыслом хочет, чтобы низовики и сечевики ушли отсюда, чтобы орде сподручно было пройти на Украину. А я мыслю, товарищи, что низовой кош пойдет под Чигирин, а Сечь останется беречь рубежи.
— Верно мыслишь! — кричали в толпе. — Справедливо!
— Так оставите ли, сечевики, кошевым Лыська? — спросил Гуляй-День.
— На кол Лыська! — грянула одним голосом толпа.
— Долой холуя Выговского!
— Долой собаку Лыська!
— Кому же быть кошевым? — снова спросил Гуляй-Деиь.
Сечевик в широких штанах, без рубахи, вскочил в середину радного круга, поклонился до земли на все четыре стороны, всякий раз касаясь оселедцем земли, заговорил:
— Выберем кошевым казака Сирка. Всем он хорош, и татары и турки его боятся — еще недавно с промысла над ними пришел. Такой казак, что самому Байде в побратимы годился бы…
— Выходи, Сирко, на радный круг!
— Выходи, Сирко! Покажи свою морду товариществу! — раздалось со всех сторон.
Упирался Сирко — статный, в зеленом кунтуше казак с длинными черными усами, с худощавым, точно вырезанным из бронзы загорелым лицом. Но побратимы сечевики вытолкнули его на середину радного круга. Сняв шапку и поклонясь на все четыре стороны, Сирко сказал просто:
— Недостоин я такой высокой чести.
Гуляй-День улыбнулся Подопригоре. «Достоин, достоин!» — хотелось сказать. На Сирка он давно уже зорко поглядывал. Не раз с ним по душам говорили. Знал, чем дышит и чего хочет храбрый казак.
— Недостоин я такой чести, — отказывался Сирко, в то время как сечевики, поддержанные низовцами, кричали:
— Достоин! Достоин!
— Не кобенься, а то дадим жару!
— Быть тебе кошевым!
— Нечего церемониться, бери пернач!
Кто-то проворно выдернул из-за пояса у связанного Лыська пернач и подал его в руки Сирку.
— Бери, Сирко, бери, казак! — уговаривали растерявшегося казака товарищи.
— Начальствуй на Сечи, а станешь такою собакой, как Лысько, только себя уважать и казакам обиды чинить, — так и тебе такая же судьба будет… — поучительно говорили другие, указывая Сирку на Леонтия Лыська, который корчился от злобы под телегой рядом с замершим от страха Цыбеиком.
— Нехай Сирко скажет, что думает!
— Нехай говорит, сучий сын! — требовали третьи, успевшие уже вытянуть добрую кварту оковытой, хотя идти на радный круг под хмельком считалось
Сирко снова поклонился на все четыре стороны, отдельно поклонился Гуляй-Дню, выпрямился и сразу точно вырос над толпой. Гордо держал голову, над которою ветер взвихрил длинный, как воронье крыло, оселедец.
— Товарищи, сечевики и казаки низовцы, братья по оружию! — Сирко перевел дыхание и заговорил еще громче: — Не хотел я быть кошевым, видит бог…
— Мы лучше видим, хотел, хотел! — завопил кто-то из толпы.
Сирко не стал спорить. О другом теперь шла речь.
— Товарищи, благодарю вас и кланяюсь земно, что веру свою ко мне явили. Вы, низовики, идите на Чигирин, рубите под корень иуду Выговского, спешите соединиться с русским войском, чтобы вместе на панов-ляхов ударить, а мы здесь всею Сечью стоять будем супротив басурманов и не пустим их, гадюк, на Украину, не дадим ясырь брать и землю нашу разорять…
— Не дадим! — взорвалось тысячеголосо над лугами, отлого сбегавшими к Днепру.
— Не дадим! — звучало над широким Днепром.
Гуляй-День радостно улыбнулся. Этого он и хотел, этого и ждал только. Соскочил с воза, держа в руках малиновое знамя. Обиял одною рукой Сирка, расцеловались, как братья.
Одобрительными возгласами загудел радный круг. Точно гром катил свои оглушительные раскаты над островом Песковатым.
Сирко преклонил колено и прижал край знамени к губам. То же сделал и Гуляй-День.
А когда затихли возгласы, Гуляй-День и Сирко ужо стояли рядом на возу.
И в этот миг, окинув ряды казаков, Гуляй-День почувствовал: все здесь, стоящие тесно, плечом к плечу, изверились в доброй воле старшинской шляхты, которая не только их обидеть готова, но и самого гетмана, потеряв всякий стыд, поносит и своим предательством век ему укоротила; все, кто собрался здесь, старые и молодые, сильные и слабые, испытанные и закаленные в битвах, и те, что только берутся за саблю, — все, над чьими головами реет на ветру малиновый стяг, полученный им, Гуляй-Днем из рук самого гетмана, — жизни своей не пощадят, а не отдадут край родной на поругание панам-ляхам и басурманам…
Гуляй-День знал твердо: придет войско русское, вся Русь подымется снова, чтобы не осуществились, черные замыслы врагов лютых. Теперь не то, что было когда-то. «Вот оно, твое войско, Хмель, — подумал Гуляй-День. — Кабы встал ты и поглядел, порадовалось бы твое сердце. Не посрамили мы тебя; вот мы — твоя надежда единая, которая никогда не предаст края родного; вот мы, кто не посрамит твой малиновый стяг. Жил ты между нами, и мы твою руку держали, когда начал ты край родпой оборонять, волю нам добывать, чужаков-захватчиков искоренять на родной земле. Тебе были мы благодарны, когда ты помыслы наши сердцем подслушал, объединил пас на веки вечные с Москвою. Потому теперь мы в крепости и силе».