Пережить фараона
Шрифт:
Госсекретарь США вылетел в Иерусалим, чтобы добиться соглашения о прекращении огня. Харид уже заявил, что готов подписать соглашение немедленно, но самолет госсекретаря почему-то приземлился в Каире. Когда Харид понял, что произошло, было уже поздно. Генерал Бен-Шимон подошел к Иерусалиму, без всяких препятствий вступил в город, и вскоре резиденцию Харида окружила разъяренная толпа, требуя немедленной расправы. Американцы не вмешивались. Война кончилась, Сирии ничто не угрожало. — Народ Израиля решит свою судьбу путем демократических выборов, — заявил госсекретарь и вернулся
Все это Яаков узнал гораздо позже, а в то утро понятно было только одно: кончился этот пятилетний кошмар, больше не будет сирены по утрам, изнуряющей работы под палящим солнцем, грубых окриков, перемежающихся арабскими ругательствами и искаженным (как объяснил ему в свое время Зеэв) русским матом. Ничего этого больше не будет. Они свободны.
После обеда (салат, курица с макаронами, компот на десерт, — они и думать забыли, что в армии так вкусно кормят) Яакову объяснили, что отправки в Иерусалим придется ждать еще несколько часов, а пока он может собрать свои вещи, погулять и отдохнуть перед дорогой.
Это было странное ощущение — просто прогуливаться по территории лагеря. Обычный солнечный зимний день, хочется даже снять куртку. Вокруг солдаты и Нецарим-2 кажется огромной армейской базой. Яакову на минуту представилось, что он в милуим, сегодня последний день, и нужно только дождаться машины домой в Иерусалим.
Видимо, их караван находился недалеко от ограды, потому что Яаков вскоре вышел на пустырь. Здесь он еще не бывал, на работу их обычно выводили через главные ворота. Проволочную ограду уже успели повалить, и теперь по пустырю бродили заключенные, ожидавшие, как и он, отправки домой. Среди них попадались женщины, тоже в одежде цвета хаки. Там, за пустырем, был женский лагерь. Яаков пересек пустырь и оказался у такой же поваленной проволочной ограды.
Этого не могло произойти, потому что такое бывает только в плохих американских фильмах. Фильмов этих, впрочем, Яаков не смотрел, но знал, что в жизни такого быть не может, и поэтому в первый момент решил, что ему показалось, просто внешнее сходство, больше ничего. Но, тем не менее, она стояла напротив, молодая женщина с коротко остриженными каштановыми волосами и накинутой на плечи курткой, которая была ей явно велика. Яаков шагнул навстречу и почувствовал, как что-то колючее, пропоров подошву ботинка, вонзилось ему в ногу.
— Осторожно, — заметила Мария, — тут много проволоки.
Конечно, она изменилась. Черты лица стали резче, кожа, когда-то белая, загорела и обветрилась. Но она по-прежнему была красива, пожалуй, даже красивее, чем раньше. Только это была какая-то другая красота. И в глазах у нее появилось что-то незнакомое.
— Так значит, ты все время была здесь, — Яаков не мог прийти в себя. Оказывается, все эти годы их разделяли несколько сот метров. Как же он не догадался, почему не попытался узнать.
— Ты была здесь, — повторял он, — все эти пять лет.
— Четыре с половиной, — уточнила Мария и посмотрела куда-то в сторону. — Меня взяли из-за Йони.
Это было похоже на Марию — присоединиться
Она поймала его взгляд и усмехнулась.
— Если ты думаешь, что я была в подполье, ты ошибаешься. За подполье тогда расстреливали. А нас взяли, как семью, пострадавшую от террора. Предполагалось, что родственники захотят отомстить и лучше обезвредить их заранее.
Значит, он еще многого не знал.
Некоторое время они молчали. Первой заговорила Мария.
— Скажи мне, у тебя нет сигарет.
Он протянул ей «мальборо». Пачка, которую чуть ли не силой всунул ему утром мальчик из Голани, оказалась весьма кстати.
Она жадно затянулась и снова посмотрела в сторону.
— Ты меня помнишь совсем другой, не так ли.
— Мы все изменились, — он старался, чтобы его голос звучал как можно мягче. — Я ведь тоже провел здесь пять лет.
— Это совсем не то. — Она сбросила куртку и осталась в заплатанном, но аккуратно подогнанном по фигуре комбинезоне. Яакову показалось, что она стала выше ростом. Впрочем, тут же понял он, это потому, что он никогда не видел ее в брюках. — Это нельзя сравнивать.
— Почему.
Она улыбнулась, и он почувствовал себя неуспевающим учеником.
— У вас тут был отдельный караван для религиозных, правда.
— Разве у вас не было.
— У нас, — она снова улыбнулась, но улыбка вышла какой-то кривой. — Кому придет в голову заботиться о женщинах. Нам ведь не нужно накладывать тфиллин и молиться в миньяне.
Эти нотки горечи в ее голосе напоминали прежнюю Марию, как будто и не было этих кошмарных пяти лет, а просто они снова о чем-нибудь спорили. Мария всегда любила дискуссии.
— Я этого не ожидала, — продолжала она, — я почему-то считала, что этот лагерь — специально для политических. В камере, конечно, не все были религиозные, но там были девочки, студентки, некоторые даже моложе меня. А здесь, в караване, я оказалась одна такая, остальные — уголовницы, но самое ужасное — это наркоманки, с нечесаными сальными волосами, с дряблыми лицами. Они метались по каравану из угла в угол, потому что им было не достать очередной дозы, и глаза у них были совершенно безумные. Первое время я просто боялась спать по ночам. Потом привыкла. Хотя к этому нельзя привыкнуть. Конечно, я бы там не выдержала и года. Но меня спасло, что я религиозная. Ты, конечно, и этого не знаешь. Офицеры предпочитали религиозных. Считали, что они чище. Меньше опасности.
Она достала из пачки еще одну сигарету. Яаков молчал. Значит, вот как все это было.
— К счастью, моего согласия никто не спрашивал. Я была еще достаточно упряма, чтобы отказаться. А тогда мы бы сейчас с тобой здесь не разговаривали.
Ее голос звучал нарочито резко.
— А так мне повезло. Меня перевели в другой караван и все оставшиеся четыре года я проработала на кухне. Вот, посмотри, — и она протянула ему руку.
Рука была красная, в порезах, ногти обломаны.
— Это пройдет, — сказал Яаков, — несколько месяцев, и у тебя будут такие же красивые руки, как раньше.