Пережитое
Шрифт:
Я довольно быстро вошла в этот новый мир, отчасти знакомый мне по Минусинску. Однако теперь он меньше притягивал меня. Большая девочка, почти девушка, имевшая за плечами опыт советской школы, я уже не могла относиться с полным доверием к тому, что там говорили, хотя по-прежнему безоглядно верила папе, но не могла принять того злобного отношения к совершавшимся событиям, которое чувствовала в атмосфере, царившей вокруг меня.
Что касается папы, то он был всегда максимально объективен. Не любя Сталина и уже тогда видя в нем жестокого диктатора и тирана, он все же с интересом следил за всем, что происходило в стране. Даже его в какой-то мере привлекал размах нараставшей индустриализации, который ощущался и в Свердловске, и папа с интересом участвовал в планировании этого процесса применительно к своей работе. Однако и он не знал, что произойдет дальше. Время было поворотное, неясное и, хотя жестокий погром коллективизации уже по сути дела уничтожил крестьянство, все же оставались надежды, что какой-то эффект от колхозов будет. Между тем и за рубежами страны начали сгущаться тучи, шумно заявлял о себе фашизм. И именно тогда, как мне кажется, папа сказал мне уже приведенные мною слова о том, что в случае войны он примет сторону
Я загостилась у папы до самой зимы. Прошла осень, лег белый снег, начались уральские морозы, а я все жила в Свердловске, откладывая свое возвращение в Москву, хотя мама все настойчивее меня звала. Я как будто чувствовала, что в Москве меня ничего хорошего не ждет, словно закрывала глаза на неясное будущее и наслаждалась общением с папой.
Но вот в мою безмятежную, казалось бы, жизнь ворвалось тревожное письмо. Не сообщая никаких новостей, мама просто требовала моего возвращения, и я почувствовала в этом нечто такое, что сразу заставило собираться в путь. Папа не удерживал меня. Знала ли я, что это была наша последняя длительная встреча с ним? В ноябре я вернулась домой. Здесь я узнала причины маминой тревоги: в начале осени арестовали многих бывших меньшевиков, в том числе Володю Икова. Хотя он не жил у нас, так как разошелся с Соней и женился на женщине, тоже связанной с социал-демократическими кругами, у нас был произведен грандиозный обыск. Но самое плохое, что мама ждала ареста папы и вообще всяких серьезных неприятностей, поэтому так настойчиво звала меня. Ходили слухи, что намечается новый меньшевистский открытый процесс, долженствовавший полностью покончить с остатками партии. Предполагалось, что в нем может участвовать и В.К.Иков, новая жена которого тоже была арестована. События разворачивались быстро. Вскоре после моего отъезда из Свердловска и в самом деле арестовали папу и многих его товарищей. Его увезли в Москву, а Шуру с семьей выслали в Уфу. Так год окончания школы стал новым рубежом в моей раздвоенной жизни, открыл новую полосу бедствий, обрушившихся на нашу семью. Она и в самом деле составляла целый букет предполагаемых врагов Советской власти: Иза — жена участника Шахтинского процесса; Соня — бывшая жена В. К. Икова, над которым нависла угроза нового процесса, и моя мама — бывшая жена моего папы. На работе и дома, в нашей многонаселенной коммунальной квартире, все мы оказались как бы в круговой обороне, хотя никто из нас ни в чем не был повинен, живя простой человеческой жизнью, работая и учась.
Атмосфера вокруг нашей семьи все более накалялась. Шел 1931 год, в ближайшие месяцы должен был начаться очередной меньшевистский процесс. В доме царила мрачная тишина. Никогда не забуду, как Соня после обеда бессмысленно водила тряпкой по чистому столу, погруженная в неотвязные мысли, в тревожном ожидании какой-то неясной угрозы. Мы все молчали, затравленные и подавленные.
Кульминация наступила однажды зимней ночью. Раздался долгий звонок, и по длинному коридору нашей квартиры протопало много ног, раздался властный стук в дверь нашей общей комнаты и вошли несколько человек в форме ГПУ во главе с невысоким подтянутым полковником [10] . Он предъявил ордер и начал обыск во всех наших четырех комнатах. Мы с Женей к этому времени уже лежали в постели. Наскоро вскочив, накинув халаты, в таком виде вошли в столовую, где нас всех собрали и велели сидеть. Мы уселись на диван и с презрительным выражением на наших тогда хорошеньких личиках, наблюдали за действиями непрошенных гостей. Рядом на диване тихо плакали домработница Оля, мама и Соня. Сережа, недавно вернувшийся из армии, где он проходил обязательную воинскую службу, с окоченевшим лицом сидел у стола. В комнате царило гробовое молчание, изредка прерываемое краткими распоряжениями полковника, который с нами, впрочем, был безукоризненно вежлив. Только мы с Женей перебрасывались время от времени насмешливыми взглядами и шумливыми репликами, невольно привлекавшими внимание молодых солдатиков, работавших умело и сосредоточенно. Все это с нашей стороны было наигрышем, попыткой скрыть охватившее нас отчаяние, сохранить самообладание, не показать слабость своим мучителям. Но лишь за редкими исключениями катастрофических исторических периодов все в конечном счете остаются людьми. И наши испуганные и гордые, симпатичные лица, наше мужество не остались незамеченными. Военные стали заговаривать и шутить с нами, чтобы как-то смягчить впечатление от происходившего действа, хотя мы и старались не отвечать. Их начальник держался безукоризненно любезно со старшими, подчеркивая некоторыми словами, что он, собственно, знает: у нас нет ничего компрометирующего, но приказ есть приказ. Обыск продолжался всю ночь, главным образом, из-за обилия книг, которые надо было все перелистать. Ничего криминального не было найдено, и под утро гэпэушники ушли, но, увы, взяли с собой Сережу.
10
Здесь имеет место неточность. Как известно, офицерские звания были введены в Красной Армии в 1943 г. До этого времени званию полковника в НКВД соответствовала должность полкового комиссара внутренних войск (прим. Д.А.Гутнова).
Опечатывая его комнату — он жил после ухода Володи в маленькой комнатке около ванной, где когда-то ютились мы с папой и мамой, полковник — фамилия его была, как сейчас помню, Гуве — сказал Соне, что ничего криминального он у нас не нашел и что, если кто-нибудь станет нас притеснять, чтобы она позвонила ему, и оставил свой телефон. Последнее обстоятельство, как я теперь думаю, было вызвано тем, что это ночное нашествие спровоцировали наши соседи, которые хотели использовать ситуацию, чтобы или совсем выгнать нас на улицу или хотя бы захватить часть нашей квартиры и расширить свою территорию. К этому времени, помимо слепого и его семьи, о которых я уже писала, в квартире поселился некий военный, якобы бывший военный прокурор Хаверсон с женой. Это был нахал первой степени, который ходил по квартире в одних трусах и вел наглые разговоры с нашими мамами, убеждая их, что они красивые женщины (это было правдой), что им надо выйти замуж и устроить свою жизнь. Однако он заключил
Худшие опасения полковника Гуве оправдались: не прошло и недели после обыска, как этот союз начал действовать. Когда все, кроме меня и Димы, были на работе, они стали ломиться в дверь и, несмотря на ярое сопротивление домработницы Оли, ворвались на нашу территорию и пытались сорвать печать, наложенную ГПУ. После нескольких попыток такого рода Соня, хотя ей очень этого не хотелось, позвонила по оставленному телефону. Не знаю, что произошло, но скандалы прекратились, печать была восстановлена, стало легче дышать. Однако Сережа не вернулся. Несмотря на то, что никаких дел за ним не обнаружилось, его выслали в Калугу, а его комнату занял сотрудник ОГПУ с женой Зоей. Как потом выяснилось это был обычный филер, который нес вахту в определенных местах в штатской одежде, а такие места в то время встречались почти на каждом шагу.
Весной 1931 года состоялся процесс меньшевиков с участием Володи. Большинство, кроме него самого, имели к меньшевикам довольно отдаленное отношение, состояли в этой партии недолго, затем отошли и мирно работали в советских учреждениях. Это были Шер, Фальк и еще несколько других. Володя смотрелся среди них «лидером», так как действительно поддерживал какие-то связи с заграницей, получал эмигрантскую газету «Социалистический вестник», общался с другими бывшими меньшевиками. На процессе он, как все его сопроцессники, «раскололся», рассказывал невероятные небылицы о своих встречах с якобы приехавшим из-за рубежа известным меньшевиком-эмигрантом Абрамовым, вел себя позорно для старого революционера. Что же говорить о других? Процесс должен был окончательно развенчать меньшевиков, показать их контрреволюционную сущность, опозорить и измазать грязью. Он послужил сигналом к расправе со всеми остальными бывшими членами этой партии. Пострадал, конечно, и мой отец, после длительного тюремного заключения получивший три года лагеря строгого режима в Верхнеуральске. Переписка его была ограничена, хотя изредка он мне все же писал, свидания почти не разрешались. Мы с мамой время от времени посылали ему посылки, чтобы как-то поддержать физически. Несмотря на то, что я еще два раза потом виделась с папой, это было начало конца нашей столь дорогой для меня связи. Он постепенно уходил из моей жизни в далекую, туманную даль светлых воспоминаний. А мне, тогда шестнадцатилетней, надо было как-то жить в окружавшей меня сложной действительности, находить в ней свое место, что с моими пятнами в биографии оказалось непросто.
Мама моя во время и после процесса была в прострации. Приходя с работы, безмолвно ложилась и лежала, не читая, не говоря ни о чем. Она с ужасом вспоминала шумные собрания на работе, на которых требовали казни «виновных». Мне кажется, что эти месяцы ее окончательно сломили: то, чему она отдала свою жизнь, ради чего бросила учебу, рушилось в страшную бездну несправедливости и беззакония. Мама не верила нелепым признаниям обвиняемых, громовым речам прокуроров Крыленко и Вышинского, она была раздавлена и убита.
Несмотря на бурные собрания, никого из обвиняемых не приговорили к смерти (Володя получил восемь лет тюрьмы) — лучшее доказательство, что все приписываемые подсудимым преступления были на семьдесят пять процентов липой.
Но худшим наказанием для моего некогда столь любимого дяди было презрение товарищей. Они не могли ему простить некоторых его «признаний», погубивших многих людей. Это стало одним из первых горьких разочарований моей юности в людях «без страха и упрека». Теперь я не сужу его так строго. Все, что произошло позднее, в 1937–1938 годах, сделало его прегрешения ничтожными и невинными. Но мое уважение к нему было поколеблено навсегда.
Глава 12. Моя первая работа и первые поклонники
Ну а моя жизнь шла своим чередом. Весной, когда кончился процесс и, как всегда, наступило временное затишье, Соня, одна сохранившая в нашем доме остатки энергии, устроила меня на работу. Она в то время работала в Торговой академии — вузе для торговых работников, где их усиленно натаскивали для будущей деятельности. Там ей приходилось встречаться с многими вузовскими преподавателями, в частности, с молодой женой тогда известного эконом-географа Н.Н.Баранского, брата Любови Николаевны Радченко, о которой я уже писала. Через окружавших их географов ей удалось устроить меня лаборантом в кабинет географии Московского областного комвуза, образовывавшего партийных работников. Невзирая на мою одиозную фамилию, тогда достаточно широко известную, меня туда взяли. В мои обязанности входило сидеть в кабинете на Кировской ул., д.6 (кажется), выдавать географические карты на время занятий и книги для наиболее прилежных студентов, занимавшихся в кабинете, также получать из типографий и учреждений разного рода программы, методички, географическую литературу. Мои начальники — заведующий кафедрой профессор Тутышкин и его заместитель, милейшая Анна Исааковна Зиман, — относились ко мне хорошо, так как я была милой девочкой и старательно исполняла все поручения. Получала я за свой труд сто рублей в месяц, что было тогда немного, но и не совсем мало, так что я могла, наконец, помочь маме. На работу я ходила с удовольствием, окунаясь в совершенно другой, чем дома, мир; мне приходилось общаться с людьми далекими от моих семейных переживаний: партийными работниками, не знавшими страхов и сомнений, искренне верующими в правоту революции, необходимость бороться за социализм. И в общении с ними, слушая их беседы, их споры, знакомясь с их мнениями, я невольно приобщалась к их строю мыслей, так что двойственность моего существования усугублялась.
В ту пору мне исполнилось уже семнадцать лет. По теперешним моим понятиям, я была очень хороша собой. У меня были две длинные, толстые косы, стройная фигурка, свежий цвет лица, красивые серо-голубые глаза, маленький ротик, ровный нос. Даже моя тетя Иза называла меня красивой. Но я сама этого тогда не осознавала.
Мне казалось, что я дурна и неизящна, а главное — плохо одета. Последнее было правдой. Одевалась я бедно, в какие-то старые перекрашенные платья, кое-как приспособленные Изой к моей фигурке. Но мило наброшенная косынка на черное или голубое платьице, освещали мое лицо и неожиданно придавали мне изящность и элегантность. Не сознавая того, я нравилась и взрослым и юным, и женщинам и мужчинам. Все на работе со мной были ласковы и приветливы, и я отдыхала там от тяжелой атмосферы нашего дома.