Пережитое

Гутнова Евгения Владимировна

Еще одним ее членом стал Саша Гуревич, погибший на фронте в 1943 году. Выходец из очень интеллигентной еврейской семьи врачей, в то время, когда я его узнала, он был веселым, беззаботным, любопытным парнем, во все совавшим свой длинный нос, любившим посплетничать, остроумным и приятным в компании. Саша обладал большими способностями, но некоторая ленца, скептицизм по отношению к нашим учителям и науке, отсутствие честолюбия мешали ему хорошо учиться. С ним было интересно и весело: он много знал, любил рассказывать, и мы все с ним очень дружили, особенно на первом курсе. Я же сохраняла дружеские отношения и после, переписывалась с ним, вплоть до его гибели. Саша был понемногу влюблен во всех девушек истфака, в том числе и в меня. Но несмотря на это, умел оставаться добрым другом, без всяких претензий на взаимность, что очень привлекало меня к нему.

Следующий, более дальний для меня круг общения был зато и более широким. С одними его

членами я была связана через Лену, с другими — через Киру.

Ленины друзья составляли триумвират. Алеша Севрюгин, Леня Величенский и Толя Радзивилов были хорошие, интересные ребята, несколько иного, чем мы, склада: думающие, однако, настроенные скептически в отношении учебы, да и вообще нашей жизни, они чуть бравировали внешней грубостью, развязностью, умением выпить, потанцевать. Судьба их оказалась довольно печальной. Леша Севрюгин, женившийся позднее на одной из наших сокурсниц — Нине Мурик, с начала войны оказался на фронте, провоевал всю войну и 9 мая 1945 года в Берлине уже после подписания капитуляции был убит снайперским выстрелом из окна. Леня Величенский стал талантливым журналистом, долгое время после войны работал в США корреспондентом ТАСС, но умер от рака еще совсем молодым. Толя Радзивилов, самый невзрачный из этой компании, смотревший в рот обоим своим товарищам, преподавал в каком-то военном учебном заведении.

Были у меня на курсе другие приятельницы и приятели. Одно время я очень дружила с Вандой Мошинской, тоненькой, немного претенциозной девочкой, дочерью старого польского социалиста, с которым она меня познакомила. Ванда была занятная, и наши отношения с ней сохранялись до конца учебы, но потом, не знаю почему, прервались и после войны уже не возобновлялись. Я узнала о ее смерти несколько лет назад.

Наконец, более или менее тесные отношения сложились у нас с еще одним «триумвиратом» мальчиков, в который входили Изя Лернер, ныне видный деятель Академии педагогических наук, Юра Флит и Толя Георгиев. Эта группа претендовала на то, чтобы быть «мозговым трестом» курса. Все они и в самом деле, каждый по-своему, были талантливы и очень хорошо учились. Самым блестящим следует признать Толю Георгиева. Черноволосый, смуглый юноша с живыми, всегда блестящими глазами, он очень хорошо закончил истфак и во время войны сделал столь же блестящую карьеру журналиста-международника. Но, до победы он скоропостижно скончался от сердечного приступа — видимо, переработал.

Юра Флит, племянник известного советского ученого-франковеда В.М.Далина, серьезный, углубленный в науку юноша, имел склонность к философии и после окончания нашей кафедры поступил в аспирантуру уже по этой специальности (хотя мог бы остаться и у нас), предопределив этим свою печальную судьбу. К моменту защиты диссертации по Гегелю, Юра был женат, обременен семьей. Когда началась «космополитная» кампания и он нигде не мог устроиться на работу, ему пришлось преподавать основы марксизма-ленинизма в Орехово-Зуевском пединституте, где он и застрял на всю жизнь, погубив свой большой талант. Юра умер несколько лет тому назад.

Со всеми этими ребятами я общалась вне истфака. Собирались мы обыкновенно у Лены, семья которой жила в отдельной квартире, что воспринималось как большая роскошь. Поскольку у нашей подруги имелась своя комната и родители ее были относительно состоятельны, она часто приглашала нас в том или ином составе (я присутствовала всегда) на чашку чая. Мы сидели в ее уютной комнатке, болтали на разные темы, угощались вкусными вещами, иногда распивали бутылку сухого вина, иногда танцевали. Было весело, непринужденно и хорошо.

Постепенно я ввела в нашу узкую компанию и Эльбруса, который скоро стал в ней своим человеком и другом Лены, Киры и других моих товарищей. Говорили мы чаще всего на исторические темы, не касаясь современности — об этом в то время следовало молчать. На более откровенные разговоры мы отваживались только наедине с Леной.

Кроме этих, более или менее близких, друзей, были и просто хорошие знакомые, некоторые из которых стали друзьями позднее. Всех не перечислить. Но кое о ком все же скажу. На четвертом курсе мы с Кирой подружились с двумя ребятами из наших военных групп — неразлучными друзьями Андреем Ковалевым и Рувимом Курсом. Первый, сын старого большевика, рабочего, хороший, честный парень, живой и открытый, он любил пошутить и, хотя казался простоватым, был неглуп, наблюдателен, нередко остроумен, прост и демократичен в обращении. Когда мы познакомились с ним, Андрей переживал личную драму: его любимая девушка, Нина Мурик (о ней речь шла уже ранее), можно сказать невеста, с которой они не разлучались с первого курса, вдруг безумно влюбилась в Алешу Севрюгина и вскоре вышла за него замуж. Андрей был глубоко ранен. Кира, всегда считавшая своим долгом исцелять всех больных и страждущих, взяла его под свою опеку. Так началось наше знакомство, в которое оказались втянутыми и я, и Лена, и Рувим.

Рувим Курс

тоже был сыном довольно крупного партийного деятеля, известного тогда журналиста, как говорили, талантливого, но связанного с одной из оппозиционных групп конца двадцатых — тридцатых годов (по-моему, группы Ломинадзе-Сырцова, близкой к левой оппозиции). Хотя, как и все члены этой группы, он в свое время раскаялся и таким образом остался в партии, но весной 1937 года, когда началась буря, его самого, а потом и его жену арестовали и Рувима исключили из комсомола за нежелание «отказаться» от отца. Он остался совсем один. Как раз в это время и началась наша дружба. Она протекала главным образом на лекциях — в Коммунистической или Ленинской аудиториях, где мы забирались на верхушку амфитеатра и во время скучных лекций (по большей части они оказались именно такими), занимались болтовней, игрой в морской бой и другими интересными делами. Рувим мне нравился и я ему, кажется, тоже. Он был интересным парнем, красивым, интеллигентным, начитанным, с ним было интересно поговорить, в нем было что-то твердое, мужественное, мужское, что проявилось в его последующей тяжелой жизни. Он сумел выдержать неизбежное, не сломился, сохранил честность и порядочность. Нравилось мне в нем и то, что свалившиеся на него беды ни тогда ни потом (к этому я еще вернусь) не озлобили его, не затмили всего, что происходило вокруг. Он старался быть бодрым, веселым, не замыкался в своих печалях, и зиму 1937–1938 года мы провели в большой дружбе. Осенью 1938 года его тоже арестовали.

Постепенно, я все лучше чувствовала себя на истфаке. Училась очень хорошо, чем вызывала уважение и своих учителей и сокурсников.

Глава 19. Дом и мир: 1934–1941 годы

Однако существование мое отнюдь не следует считать безоблачным. На факультете все складывалось хорошо, но жизнь ведь им не исчерпывалась. Был дом, была семья, был Эльбрус со своими всегда беспокойными делами. Был папа — моя всегдашняя боль. Была, наконец, коммунальная квартира со скандальными соседями. Все это требовало моего участия, затрагивало душу и сердце. Наша с Эльбрусом жизнь между 1934 и 1938 годами не отличалась спокойным течением. При очередной проверке партбилетов, кажется в 1935 году, у него отобрали кандидатскую карточку, отказались перевести в партию и зачесть партийный стаж в КПГ. Это стоило нам больших волнений, хотя в конце концов его восстановили в партии как кандидата, но кандидатство это затянулось потом на много лет. Всегда увлеченный общественной работой, Эльбрус вскоре стал председателем так называемого «Горкома художников» — профсоюзной организации. Вокруг него все время «клубились» молодые художники. Среди них он пользовался большой популярностью, которая его увлекала. Весь в делах и заботах, он был в то время сгустком энергии, неутомимым, всегда собранным и активным.

Хотя и он и я жили суетливо, в постоянных трудах и заботах — нельзя сказать, что жили мы неинтересно: ходили на все выставки, на все сколько-нибудь значительные премьеры в театре и кино, постоянно бывали в консерватории. Помимо моих друзей, общались со многими знакомыми Эльбруса, с некоторыми известными художниками: графиками Д.С.Моором и А.И.Кравченко, позднее со скульптором С.Д.Меркуровым и некоторыми другими. Помимо его старых друзей, Зямы и Гали Гладышевой, наших «сватов», в это время появились новые. Среди них была чудесная чета художников — Ада и Толя Шпиры, ставшие нашими близкими друзьями; тоже чета — Сергей Михайлович Чехов, племянник Чехова, и его жена Валя, очаровательная женщина; художник Василий Степанович Резников, позже также вошедший в число наших близких друзей; художник Макриди с очаровательной женой-грузинкой, молодой, красивой художницей Марией Георгиевной Багратион, внучатой племянницей знаменитого полководца, женщиной трагической судьбы, но исключительной силы и жизнестойкости. Все они были хорошие люди, настоящие интеллигенты, глубоко порядочные, как показали последующие трагические страницы нашей жизни.

Так шла наша жизнь в 1934–1936 годах. Несмотря на все тревоги, она как-то начала выравниваться. Эльбруса оставили в покое, и он увлеченно работал. В магазинах появились продукты и промтовары, были отменены карточки, жить стало легче или, как говорил Сталин в одной из своих речей, «жить стало легче, жить стало веселее». Можно было вкусно покушать, купить себе красивую одежду. Это нам нравилось, мы были молоды, хотя и не составляло цель жизни. Потише стало и в нашей квартире. Хаверсон куда-то уехал. Слепой с женой пытались продолжать свои хулиганские выходки, но в конечном счете нарвались на скандал. Они избили девочку-соседку из большого семейства Букиных, поселившихся в комнате Хаверсона, так, что она оглохла. Это переполнило чашу общего терпения. Все соседи объединились и подали на них в суд. Суд вынес решение о принудительном обмене, который хотя и не был реализован, но испугал их. Это навсегда заставило их прекратить свои бесчинства. В квартире воцарился давно не виданный мир и покой.