Пережитое
Шрифт:
Пришло время начинать новую жизнь — в быте, в работе, в чувствах. И она началась на следующий же день. Эльбрус был счастлив нашим приездом. Он любил меня по-прежнему, любовался мною, не переставал ласкать меня, был нежен с Лешенькой и мамой, сокрушался, что они так исхудали, лез из кожи, чтобы все устроить и наладить наш сложный в это трудное время быт. Как всегда энергичный и деятельный, он раздобыл на работе какую-то списанную «мебель»: кровать с железной сеткой и широкий матрац с приделанными к нему ножками. Треногий квадратный стол, с приделанной четвертой ногой, несколько старых стульев, а затем и канцелярский шкаф, превращенный в платяной, как-то скрасили наш быт. На белый комод, служивший для пеленания Леши, были водружены две выкрашенные в белый цвет полки, и эта конструкция стала служить буфетом. На окнах появились скромные занавески над маскировочной шторой. Где-то достали покрышку на наш диван и скатерть, закрывшую инвалидный стол. Его украсил скромный букет цветов — ведь стояло лето. Только книжный шкаф долго зиял пустотой, но и он вскоре начал постепенно заполняться. Наша новая жизнь входила в свою колею. Первые дни мы с Эльбрусом беспрерывно рассказывали друг другу обо всех мелочах пережитого, строили планы будущей жизни. И это тоже было
Он не терял надежды получить комнату взамен сожженной бомбежкой, так как строгим постановлением Правительства предписывалось обеспечить жильем всех пострадавших. Но когда это могло случиться, оставалось неясно. Пока приходилось ютиться вчетвером в единственной, большой, правда, комнате. В нашей коммуналке все оставалось по-прежнему: та же теснота, те же свары, обостренные тяготами военного времени. Ощущались трудности с керосином (газа у нас не было). На электричество существовал строгий лимит, и, если его превышали, в квартире выключали свет. Общий же счетчик не позволял выяснить, кто виноват. Из-за этого каждый очередной счет за электричество вызывал бурные квартирные собрания, и обычно оказывалось так, что пережог сваливали на нас: считалось, что мы много читаем, пишем, тратим электричество, а главное, что оно нам настолько нужно, что мы готовы даже платить штраф, только бы поскорее его включили. Так мы долго и делали. Но в конце концов это нам надоело, и мы с Эльбрусом решили выдержать характер. Купили две керосиновых лампы, запаслись керосином, и при очередном пережоге и выключении света отказались платить штраф, сказав на собрании, что будем жить без света, пока соседи не соберут необходимую сумму денег для штрафа. Наш опыт удался. Увидев, что мы не намерены платить, через две недели все вынуждены были собрать деньги и уплатить по счету. После случившегося наши соседи уже не уповали на нас и осторожнее пользовались электричеством, так что лимит благополучно соблюдался. Но когда выключали свет, наша огромная квартира тонула в темноте. Особенно темен и страшен был длинный коридор. Однако для детей — вместе с Лешей — их было шестеро или семеро — наступало раздолье. Они играли в прятки в темноте, визжали, притаившись за углом, выскакивали на проходивших взрослых. Так продолжалось до отмены лимита, уже в конце войны.
Глава 30. Моя научная судьба
Вскоре после моего возвращения в Москву приехал и Евгений Алексеевич, сначала один, без семьи. Он позвонил мне сразу после приезда и пригласил заглянуть к нему. В тот день нам с Эльбрусом пришлось побывать на огороде, который находился в Кусково, и я приехала в гости часа в три пополудни вместе с тяпкой для окучивания картошки. Наша встреча после двух лет переписки была очень сердечной и даже нежной. Она открыла новый, послевоенный этап нашей дружбы.
Вскоре после своего приезда Евгений Алексеевич, в то время уже член-корреспондент АН СССР, добился чтобы меня зачислили в докторантуру Института истории АН СССР. Имея за плечами всего два года кандидатства, я считала себя еще слишком молодой для докторантуры, и сначала противилась этому, боясь, что это бросит тень на наши отношения и поставит меня в ложное положение. Но Евгений Алексеевич упорно настаивал на своем, говоря, что я не должна терять времени, что я способная и сумею справиться со всеми трудностями. И в конце концов уговорил меня. Позднее стало ясно, что с точки зрения моей научной карьеры он был прав. В годы докторантуры я обеспечила главный задел для докторской диссертации, ставшей затем моей первой книгой. Тема исследования оставалась той же, что до войны предложил мне мой учитель для кандидатской диссертации: «Возникновение английского парламента». Теперь мне предстояло вернуться к ней на более высоком уровне. Ведь я получила редкую возможность четыре года сосредоточиться только на том, чтобы собирать материал, просиживать часами в университетской библиотеке над фолиантами старых изданий источников по истории средневековой Англии, когда-то выписанных еще нашими предшественниками, профессорами М.М.Ковалевским, П.Г.Виноградовым, Д.М.Петрушевским. Это были часы истинного счастья, сделавшие меня, по-существу, ученым. Но об этом потом. Пока же скажу, что эта моя работа, встречи на заседаниях сектора, возглавляемого теперь Евгением Алексеевичем, выступления там, консультации, которые я вынуждена была брать у него, — все это еще более укрепило наши хорошие дружеские отношения, продолжавшиеся до его смерти в 1959 году. Я благодарна судьбе за эту ниспосланную мне светлую и чистую дружбу.
аспирантку. Ею оказалась Александра Андреевна Кириллова, впоследствии известный советский медиевист. Она специализировалась на истории английских средневековых городов и много и часто у меня консультировалась. Просьба Н.П.Грацианского была мне дороже какого-либо прямого одобрения моих работ как знак признания моих первых научных достижений со стороны весьма строгого и нелицеприятного ценителя.
Я работала с увлечением и азартом. Почти ежедневно с самого раннего утра сидела в «профессорском» зале старой университетской библиотеки на Моховой и поглощала страницы огромных фолиантов. Вернувшись к теме, намечавшейся еще для кандидатской диссертации, я сразу поняла, что бессмысленно делать эту работу как исследование чисто политической истории. Последняя была достаточно хорошо изучена в английской, да и в русской дореволюционной историографии. Эту тему можно было подать интересно только в плане социальной истории, вскрыв то соотношение социальных сил и те взаимоотношения каждой из них с государством, которые создали необходимость в возникновении такого института, как парламент. А чтобы в этом разобраться, требовалось море источников, и при этом самых разнообразных. Конечно, о поездке в Англию в то время не могло быть и речи. Но, к моему счастью, в нашей чудесной университетской библиотеке сохранилось множество старых, а отчасти и новых публикаций, выписывавшихся нашими прославленными дореволюционными историками из Англии. Это по большей части были огромные тома in folio или in quatro на латинском, старофранцузском и староанглийском языках, испещренные аббревиатурами, в которых на первых порах трудно было разобраться. Но труд и усилия не смущали меня: я восстановила свое знание латыни, сама научилась читать старофранцузские и староанглийские тексты и целыми днями просиживала в библиотеке. Мне нравилось здесь все: широкая лестница, ведшая в читальные залы, круглый зал каталогов, «профессорский» зал с высоким,
День за днем я листала страницы своих фолиантов и с этих страниц мне, как живые, являлись люди давно прошедших веков с их заботами, радостями и огорчениями, в их отношениях друг с другом, со своими господами и сеньорами, с королями и их чиновниками. Широкие планы задуманной мною работы требовали, как я уже отметила, очень разнообразных источников. Подбирая в этом море разных изданий, нужные мне для будущей диссертации, я вместе с тем получала более общие, неоценимые знания о корпусе английских средневековых источников в целом, что во многом облегчило мою последующую работу и сослужило хорошую службу на всю жизнь. Одновременно я читала много литературы, напряженно думала над ней и над источниками и за четыре года докторантуры собрала весь основной материал для будущей диссертации и книги и в значительной степени уже осмыслила его в том плане, в котором хотела написать работу.
В эти трудные в житейском отношении, но счастливые в моей научной жизни годы я впервые познакомилась по-настоящему с нашим впоследствии крупным медиевистом и историком нового времени М.А.Баргом. Тогда он был аспирантом нашего сектора, работал над кандидатской диссертацией под руководством В.М.Лавровского, но отчасти и Е.А.Косминского, так как занимался исследованием аграрной истории графства Кембриджшир в XI–XIII веках на основании поземельной описи XI века — «Книги Страшного суда» и XIII века — «Сотенных списков». Общаясь в секторе, мы, конечно, знали друг друга в лицо, но познакомились по-настоящему только в университетской библиотеке, где Михаил Абрамович просиживал целые дни так же, как и я. Время от времени приходилось делать перерывы — уставали глаза. И тогда мы выходили на лестничную площадку перед профессорским залом и подолгу там беседовали. В библиотеке не имелось ни столовой, ни буфета, ни курительной комнаты. Так что приходилось говорить стоя, опершись на балюстраду площадки. Беседовали мы главным образом о своей работе. Это было тем естественнее, что нередко мы пользовались одними и теми же источниками. Делились наблюдениями, гипотезами, спорили по отдельным вопросам. Там, на этой лестничной площадке, зародилась наша, не скажу дружба (мы никогда не стали друзьями), но взаимная заинтересованность, которая, в общем, продолжалась всю жизнь. Она сохранялась всегда, несмотря на то, что наши отношения позднее не были безоблачными. Столкновения на близком поле исследований в сороковые — пятидесятые годы порождали взаимное соперничество, не всегда доброжелательное. Мне кажется, что Михаил Абрамович считал меня «баловнем судьбы», протеже Е.А.Косминского, себя же — всегда недооцененным и притесняемым. Что касается первого его предположения, то его можно назвать справедливым лишь отчасти. Евгений Алексеевич, конечно, помогал мне, но эта помощь нивелировавалась тяжестью моих обстоятельств, которые мешали мне жить и продвигаться в науке: ведь я была не только беспартийной, но и дочерью своего отца. И об этом многие знали. Ко мне, казалось бы, все окружающие относились хорошо, но потолок этого «благоприятствования» оставался очень ограниченным. Меня как бы «терпели» из-за моей беззаветной преданности своему делу, но мне прочно был закрыт путь к каким-либо особым успехам, к карьере, признанию моих научных заслуг.
Что касается ущемления М.А.Барга, то в то время оно по существу не проявлялось, хотя его судьба давала основания для того, чтобы он ощущал себя ущемленным. Он был одинок, потерял во время войны семью, уничтоженную немцами где-то на Украине или в Белоруссии, жил в общежитии, пробивал себе путь собственным трудом и талантом. Но и ему помогали, например, В.М.Лавровский, восхищавшийся им до предела, да и Е.А.Косминский тоже, хотя и не очень симпатизировавший ему лично. Наконец, Михаил Абрамович в отличие от меня состоял в партии, что в то время было важным условием карьеры. Тяжелый период для него начался в конце сороковых годов, когда он, уже защитив кандидатскую диссертацию, из-за начавшейся травли «космополитов» остался без работы, без прописки в Москве, без постоянного местожительства. Только в начале пятидесятых годов он все же сумел устроиться на работу в пединститут им. Ленина, а затем, уже в конце пятидесятых или начале шестидесятых, смог перейти в Институт истории АН СССР. С этого времени начался расцвет его таланта. К тому моменту он защитил в институте докторскую диссертацию, по которой я была одним из его оппонентов (вместе с Е.А.Косминским, В.М.Лавровским, В.Ф.Семеновым), и вскоре занял одно из ведущих мест в нашей медиевистике и в области истории английской революции.
Михаил Абрамович был талантливым и интересным ученым исключительного трудолюбия, интуиции и яркой фантазии. Круг его интересов отличался чрезвычайной широтой; начав с аграрной истории Англии XIII века, где Барг продолжал и развивал исследования Е.А.Косминского, он затем стал заниматься разными аспектами истории английской революции, историей идеологии низов английского общества, историей исторической мысли (уже позднее). Мне кажется, что во всех этих аспектах своих исследований он всегда стремился сравняться, а потом превзойти Евгения Алексеевича, что тут была какая-то своеобразная ревность к успехам нашего мэтра, стремление доказать, что сам Барг не хуже. И хотя для меня эти два ученых все же остаются несопоставимыми, отдаю должное таланту, изобретательности подходов и яркости дарования М.А.Барга. Особую сферу его деятельности составляли исследования в области марксистской методологии истории, в частности, теории формаций, которые занимали ученого в семидесятые — восьмидесятые годы. Думаю, что они были вызваны потребностью дать марксистскому пониманию истории более широкое и свободное истолкование, сделать его поле деятельности более открытым, в частности выделить собственно исторические закономерности, найти их отличие от общих законов исторического материализма.
Однако на практике эти работы Барга носили слишком абстрактный, я бы сказала, заумный характер, уводили его от живой конкретики, которую он сам так любил и умел интересно интерпретировать. Лишь в самые последние годы, уже в конце восьмидесятых — начале девяностых годов, Михаил Абрамович стал отходить от этих жестких схем в сторону новых цивилизационных принципов подхода к истории. Но в период моего первого знакомства с ним до этого всего было еще далеко. Мы оба были молоды, полны энтузиазмаи с взаимным интересом обсуждали волновавшие нас конкретные проблемы.