Пережитое
Шрифт:
Дядя Володя в детстве был предметом моего обожания и поклонения. Веселый, шутливый, остроумный, знавший баснословное множество стихов, блестящий рассказчик, любящий жизнь во всех ее проявлениях, он не слишком много внимания уделял нам, детям, но если уж проводил с нами время, то вносил в нашу жизнь оживление, веселье, азарт игры, рассказывал интересные истории, кормил вкусными вещами. Он был щедр, не жалел денег на развлечения и подарки и, хотя порой вдруг раздражался, так как был очень вспыльчив (мог иногда и шлепнуть и даже дать пощечину), все равно оставался всеобщим нашим любимцем. Выдумщик и активный по природе, он на даче организовывал шумные игры в горелки, в городки, в крокет, экспедиции в лес за грибами и ягодами, веселые пикники. В то время он много сделал для моего литературного образования. Страстный библиофил, Володя имел огромную по тем временам библиотеку (около пяти тысяч томов), которая с детства оставалась для меня открытой, а в юности стала источником бесконечного интеллектуального наслаждения и, конечно же, образования и нравственного воспитания.
Володя тоже любил меня почти как свою дочь, не делая различий между мною и мальчиками.
Глава 3. Моя жизнь дома
В общем, несмотря на все трудности и сложности, у меня было счастливое детство; счастливое в том отношении, что я жила среди любивших меня, порядочных и честных людей.
В двадцатые годы, особенно после начала нэпа жизнь нашего дома оставалась, как и до революции, беспорядочной и довольно шумной. Володя был очень общительным человеком, имевшим много друзей, мама с папой — тоже. Почти каждый день в доме бывала разная публика, по большей части деятели уже не существующей меньшевистской партии, все люди интеллигентные и, каждый по-своему, интересные. Иногда же, на дни рождения и праздники, собирались большие, шумные компании, выпивали, ели что бог послал, пели песни под расстроенный рояль, стоявший в столовой. Папа к этому времени надолго выбыл из компании, но мама всегда участвовала в этих празднествах, которые часто длились заполночь. Я же их ненавидела, так как в эти дни нас, детей, рано загоняли спать. Я лежала и не спала, прислушивалась к тому, что делалось за дверью, и чувствовала себя несчастной, так как мне казалось, что мама как бы предает меня, веселясь с гостями. У меня возникало чувство покинутости, заброшенности, и я начинала громко, в известной мере демонстративно плакать. Когда же на мои вопли приходила мама, я не отпускала ее от себя, устраивала истерику, отравляя недолгие минуты веселья и оживления, не часто выпадавшие на долю моей бедной мамы. А ей в это время не исполнилось и сорока лет. В общем, вела я себя по-свински.
Но еще хуже было, когда мама (очень редко) уходила куда-нибудь в гости. Для меня это оставалось источником жесточайших страданий (и для мамы тоже). Скандал начинался с моих безуспешных попыток удержать ее дома. Я просила и умоляла ее не уходить, рыдала, цеплялась за ее платье, падала перед ней на колени. Однако она была неумолима в этих случаях и все равно уходила, хотя и с испорченным настроением. Домоседка тетя Соня после ее ухода звала меня в столовую, занимала чем-нибудь, успокаивала. Я вовлекалась в очередную игру и забывала свое огорчение. Но когда наступало время идти спать и я отправлялась в свою большую, пустую без мамы комнату, на меня снова нападало безысходное отчаяние и страх. Я ложилась в постель, но уснуть не могла и ждала маминого прихода. Часы тянулись невероятно долго, и после двенадцати, если мамы еще не было дома, начинала рисовать себе страшные картины: что с ней что-то случилось, что она попала под трамвай, что на нее напали разбойники, и принималась тихонько плакать в безысходной тоске и страхе. Сонину комнату отделяла от моей столовая, и тетушка не слышала моих тихих рыданий. Но их обычно слышал Сережа, спавший в столовой. Он тихонько вставал, приходил ко мне в комнату, садился на кровать и начинал меня успокаивать: уверял, что мама скоро придет, шутил и смеялся надо мной, спрашивал, почему именно маму должен задавить трамвай, старался отвлечь меня от моих страхов. Нужно было быть очень добрым и терпеливым для восемнадцати-девятнадцатилетнего юноши, чтобы возиться с моими глупыми фобиями и не спать, пока не спала я. А Сережа обычно дожидался прихода мамы и только после этого отправлялся в кровать. Я же испытывала такое счастье и успокоение с ее приходом, что, даже не поговорив с ней, усталая от слез, немедленно засыпала. И так продолжалось лет до двенадцати-тринадцати. Что это было за безумие — не знаю. Но думаю, что скорее всего в основе моего страха за маму было ощущение ужаса перед тем, что как и папу, я могу потерять и ее, и останусь совсем одна. Этот страх возвращался ко мне и позднее, когда я ждала по ночам мужа, а потом сына, но об этом после. Перенесенные в детстве нервные перегрузки на всю жизнь испортили мои нервы, наградили меня вегетативным неврозом, неврозом сердца и очень рано — гипертонией. Я уже говорила о гнете арестов и всего с ними связанного, что давил меня с детских лет. Последний раз, когда папу в 1922 году увели из нашего дома, куда он больше не возвратился, я, словно чувствуя это, разразилась страшными рыданиями, которые не мог успокоить ни он сам, утешая, что скоро вернется, ни мама после его ухода. Так началось мое полусиротство.
Важное место в моей детской жизни тех лет занимала, если можно так сказать, «тюремная тематика»: передачи, свидания в тюрьме, хождения вместе с мамой в так называемый «Красный Крест политзаключенных», в то время узаконенное учреждение, возглавляемое Екатериной Павловной Пешковой — первой женой Горького. Через нее велись все переговоры с ЧК, потом ОГПУ, о судьбе политзаключенных, о смягчении режима, характера обвинений и т. д. «Красный Крест» находился на Кузнецком мосту, дом 6. Там было две или три небольших комнаты, где работала Екатерина Павловна и две-три ее помощницы, ведшие огромную,
Когда он оказался в Суздале, в нашу с мамой жизнь вошли поездки туда на свидания. Их давали раз в неделю, но мама не могла ездить в Суздаль так часто и ездила раз в месяц, а меня брала еще реже, особенно зимой. Летом мы вообще жили там, как на даче, снимая комнату, и тогда навещали папу еженедельно. Путешествия в Суздаль впервые столкнули меня с жизнью и людьми, стоявшими вне круга моих прежних представлений, и в этом отношении давали мне много нового. Дорога туда в то время была довольно трудной. Мы ехали до Владимира обычно товарно-пассажирским поездом, «Максимом», который выходил из Москвы поздно вечером. Шум, гам, запах махорки, крики детей, мешки, заваливавшие проходы, тускло светившаяся свечка в фонаре под потолком — все это казалось ново, необычно и интересно. Во Владимир приезжали часов в шесть-семь утра. Зимой было еще темно и очень хотелось спать. Мы направлялись в вокзальный буфет, пили горячий чай с бутербродами. Там нас и находили суздальские ямщики, приезжавшие за нами по вызову. Обычно, особенно зимой, мы с мамой ехали не одни, но с двумя-тремя другими женами заключенных, так что собирался целый обоз.
Наши ямщики принадлежали к нескольким родственным между собой семьям, издавна занимавшимся этим промыслом. По ним я впервые смогла представить себе старую Русь, да и российские деревни и дороги XIX века, о которых знала из литературы. Все наши возницы — рослые, статные, в полушубках, подпоясанных красными кушаками, в шапках-ушанках — относились к нам с добродушием и долей сострадания, что не мешало им брать с нас большие деньги за извоз. Все они были говорливы, шутливы, но никогда при нас не ругались и крайне добросовестно выполняли свои извозные обязательства. Поздоровавшись с нами и выпив чаю, они вели нас к своим повозкам. Зимой это были сани-розвальни, устланные сеном и соломой, но имевшие спинку, на которую можно было откинуться. На нас набрасывали тулупы, на ноги попоны, и затем под звон колокольчиков наш небольшой обоз, часто еще в темноте, двигался из города.
Ехать предстояло часов пять-шесть. Санный путь зимой, проселочная дорога летом пролегали через безбрежные поля и редко встречавшиеся перелески. Мне нравились эти путешествия, особенно зимой, по заснеженной равнине. С рассветом мы любовались розовым восходом холодного зимнего солнца и сверкавшим на нем белым снегом. Ровный бег пары упитанных лошадей под звон колокольчиков под дугой напоминал о старой Московской Руси, о путешествиях Пушкина, Чичикова, «русских женщин» — декабристок. Иногда ямщик затягивал заунывную песню. Все вместе создавало ощущение перенесшей нас в далекое прошлое какой-то «машины времени», хотя в то время я еще не встречала такого понятия. Путешествие навевало покой и дремоту. Закутавшись до самых глаз, находясь в приятном тепле тулупа, но дыша свежим, чистым воздухом, я наслаждалась этим приключением. Дорога была узкая; если кто-то ехал навстречу, то меньший обоз уступал путь большему и сворачивал в глубокий снег, простиравшийся вокруг дороги. Иногда сани переворачивались, но мне это было смешно и интересно.
В середине пути обоз делал остановку в придорожном трактире. Надо было дать отдых лошадям и покормить их. Мы же вместе с ямщиками заходили на первый этаж почерневшего от старости дома, где размещался трактир. Здесь всегда было шумно и дымно, сидели и пили чай разные люди, путешествовавшие в этих заснеженных полях по своим делам. На столиках стояли круглые большие чайники, на них — маленькие, заварные. Хозяин и его помощники, половые, сновали между столиков в белых фартуках, разнося чай и всякую снедь. Все там было интересно: и люди, и разговоры о земле, зерне, скоте, которые неспешно вели посетители трактира. Иногда к нашим ямщикам подсаживались знакомые и начинался общий разговор. Водки пили мало — одну-две стопочки. Посидев в тепле час, мы двигались дальше и где-нибудь к одиннадцати утра въезжали в заснеженный Суздаль; там у нас была постоянная квартира в деревянном чистеньком домике с геранями на окошках. Хозяйка, высокая старуха, уже ждала нас. В главную «залу» быстро вносили кипящий самовар, на столе появлялись приготовленные заранее булочки и пирожки, казавшиеся страшно вкусными после мороза и не прошедшего еще возбуждения.
Летом дорога казалась скучнее, вокруг нее простирались зеленые в июне и желтоватые в августе поля. В колесной повозке ехать было неудобно, так как дорога была тряская, с ухабами, а время на путешествие сокращалось, и мы не заезжали в трактир. Вспоминая теперь эти поездки, я радуюсь, что мне еще посчастливилось увидеть эту старую, уходящую Россию, которая теперь кажется уже далеким-далеким, туманным прошлым.
Отдохнув в нашем пристанище, мы шли в комендатуру лагеря с передачей и ордерами. Лагерь находился в самом большом монастыре Суздаля, стоявшем на его окраине. Его окружали высокие розово-красные стены, не многим уступавшие по высоте и мощности кремлевским. Из комендатуры через двор нас вели в сводчатое помещение (может быть, бывшую трапезную), разделенное на небольшие отсеки. В каждом из них была комната для свидания. Дежурные коменданты в лагере были разные: одни, более снисходительные, оставляли нас наедине с нашими узниками, другие, настроенные более враждебно, сидели, согласно инструкции, во время свидания в комнате, третьи избирали средний путь, то уходя, то приходя вновь. Свидания были долгие — по два-три часа, учитывая, что накапливалось право на них за целый месяц. Мы оставались в Суздале три или четыре дня, а затем отправлялись тем же путем в Москву.