Перикл
Шрифт:
С 4 тысячами гоплитов Кимон отправился в Пелопоннес. Но военные действия затянулись. Оправившись от испуга, спартанцы заподозрили афинян, что они сочувствуют восставшим, и потребовали удаления афинского отряда.
Демократы получают в руки великолепный козырь против Кимона. Вот виновник унижения Афин! И он еще смеет восторгаться спартанскими порядками и нравами! Разве это не равносильно измене? Партия, после падения Фемистокла державшаяся в тени, вновь начинает задавать тон в экклесии. Демос убеждается в том, что дружеские отношения со Спартой невозможны. Клятва в вечном союзе для борьбы с варварами становится пустым звуком. Отныне в Спарте, а не
В 461 году Кимона, победителя персов, полководца, не знавшего поражений, подвергают остракизму.
ПУТЬ К ВЕРШИНЕ
Демократы торжествовали.
Ничто, казалось, больше но мешало им устанавливать те порядки, о которых они мечтали.
«Гражданский мир», длившийся два десятка лет, кончился. Аристократия оказалась с глазу на глаз с демосом. И силы были явно не равны.
Настроение афинского общества изменилось. Еще совсем недавно никто не вспоминал о распрях — весь народ объединяло общее стремление отразить натиск внешних врагов и спасти отечество. И вождь аристократов Кимон, возглавлявший государство, при всем своем лаконофильстве оставался прежде всего афинским патриотом. Если бы в ту пору пришлось воевать со Спартой, то, вероятно, многие из знати сражались бы столь же достойно, как и их политические соперники.
Правда, защищали бы они уже не те Афины, за которые отдавали жизнь их предки. Прежние привилегии старинных родов давно были отменены. Почти все должности в государстве — по крайней мере, теоретически — могли занимать бедняки, простолюдины.
Но слава древних родов не исчезала. Богатство и знатность вызывали зависть и уважение. Демос долгое время не мог расстаться с мыслью, что только «лучшим и славнейшим» доступна государственная мудрость и что лишь они являются хранителями добродетели, завещанной предками. Как и раньше, «благородные» входили в правительство. Их избирали архонтами, а затем, сложив полномочия, они пополняли ряды Ареопага. И покуда он имел право наложить вето на любое решение демоса, знать примирялась с господством «черни».
В 461 году все изменилось. Едва заметная трещина превратилась в пропасть. Изгнание Кимона лишило аристократию вождя. Оставалось разрушить ее последний бастион. И демократы пошли на штурм.
«После мидийских войн государство оставалось под главенством Ареопага, хотя и клонилось понемногу к упадку. Когда же сила народа стала возрастать, простатом (патроном, опекуном) его сделался Эфиальт, сын Софонида, пользовавшийся репутацией человека неподкупного и справедливого в государственных делах. Он-то и стал нападать на этот совет» ( Аристотель).
— Ареопаг — хранитель традиционных нравственных устоев? Носитель гражданской морали? Но это же смешно и нелепо! Поглядите-ка на этих ханжей и лицемеров, которым, кроме имени, и гордиться-то нечем. Разве хоть один из них прожил незапятнанную, достойную служить примером жизнь? Вот этот спекулировал хлебом; тот устраивал пьяные пирушки и пил вино, не разбавленное водой; а того разве не видят постоянно в обществе продажных женщин?
По очереди, одного за другим Эфиальт обвинял ареопагитов в аморальности и бесчестных поступках. Авторитет Ареопага пал быстрее, чем его защитники успели придумать оправдательные аргументы. А судьба Кимона убедила аристократов в том, что
Устранив многих ареопагитов, Эфиальт отнюдь не собирался вливать в старые мехи новое вино. Он не искал новых, более достойных кандидатов, а попросту отнял у верховного органа почти все его права. Отныне Ареопаг занимался лишь уголовными делами — о поджогах, предумышленных убийствах, кровной мести, — да и то потому, что рассмотрение их связано было с некоторыми религиозными предписаниями и обрядами.
Высшим органом власти становилось теперь Народное собрание — экклесия, в которой могли участвовать все граждане, достигшие 20 лет. Решения экклесии не подлежали контролю и утверждению. Народ официально объявлялся высшим законодателем и исполнителем своей воли.
В промежутках между созывами экклесии, подготавливая дела к очередным заседаниям и контролируя деятельность должностных лиц, непрерывно функционировал своеобразный президиум Народного собрания — Совет пятисот, правительство Афинского государства.
Большинство судебных дел перешло к народному суду — гелиее, в которой участвовало 6 тысяч граждан не моложе 30 лет. Настоящее правосудие, полагали афиняне, возможно только в том случае, если граждане будут сами судить себя. И чем больше судей, тем объективней и правильней окажутся их решения. Вступая в должность, присяжные (гелиасты) приносили клятву:
«Я буду голосовать в соответствии с законами и постановлениями афинского народа и Совета пятисот. Когда закон будет нем, я подам свой голос в согласии со своей совестью, без пристрастия и ненависти. Я не одобрю ни тиранию, ни олигархию. Я не буду слушать тех, кто говорит против афинской демократии. Я не допущу отмены долгов, передела земли и домов афинян. Тех, кто находится в городе, я не изгоню вопреки законам и декретам. Я сам так не сделаю и не позволю так поступать другим. Как судья я не возьму подарки ни сам, ни через третье лицо. Никто не примет их от моего имени. С одинаковым вниманием я выслушаю обвиняемого и обвинителя и буду решать по существу дела. Клянусь в том Зевсом, Аполлоном и Деметрой! Если сдержу клятву — пусть будет мне благо, если же нет — да погибну я сам и мои потомки!»
Эфиальт строил обширные планы, заглядывая далеко вперед. Народное собрание одобрило его реформу, но мало кто задумывался над ее последствиями. Об этом не раз говорили между собой Эфиальт и Перикл.
— Ты сделал народ господином, Эфиальт. А сможет ли он быть таким, каким следует?
— Я не понимаю тебя, Перикл. Хозяин сам решает, каким ему быть. Я дал демосу полную свободу. Не пойдет же она во вред ему!
— Да, если у него всегда хватит ума, спокойствия и трезвости. А ведь ты наливаешь гражданам неразбавленное вино свободы, которое легко пьянит и выводит из себя.
— Ты боишься народа, Перикл? Или в тебе говорит кровь твоих заносчивых предков?
— Да, мой род знатен и богат, но он никогда не изменял демосу. Даже в изгнании мой отец не принял дружбы аристократов. Но народ, предоставленный самому себе?.. Не знаю, не знаю. Настроения его переменчивы, он обидчив, как ребенок, и слишком заботится о своем желудке.
— А ты хочешь, чтобы он повсюду кричал о славе предков и подвигах героев Марафона и Саламина? Хватит с нас хвалебных песнопений. Пора подумать и о кошельке. Ты мечтаешь, чтобы люди стали добродетельными? Накорми их сначала, позволь им не думать о завтрашнем дне. Процветание Афин — вот что принесет им настоящую славу. Вот что сильнее всего ударит по нашим соперникам.