Пером и шпагой
Шрифт:
Русская контрразведка уже в те времена работала прекрасно. Погранвойск Россия тогда еще не имела, но границы русские были на крепком замке.
Интриги, интриги, интриги…
Вильямс продолжал разговоры о страданиях великой Польши, щедрой рукой подсыпая в карман Понятовскому золотишко.
– Вы еще молоды, – говорил посол, – и должны веселиться.
И где бы теперь ни появлялась Екатерина, серые глаза прекрасного Пяста с тоской преследовали ее гибкую фигуру…
Великая княгиня только что пережила
– Ваше высочество, – спросил он однажды Екатерину, – что вы думаете о моем атташе? Не напоминает ли он вам античную вазу, заброшенную в груду жалкого мусора?
Екатерина ответила с легкой иронией:
– В наше время, господин посол, античные вазы в мусоре не валяются!
Бестужев-Рюмин имел глаз острый, как у беркута. Он был озабочен своим будущим. Против него многие: вице-канцлер Воронцов, Шуваловы, императрица тоже стала коситься; врагом Бестужеву была и сама великая княгиня, мать которой, эту шпионку Фридриха, он в три шеи вытолкал прочь из России… «Елисавет Петровны, – размышлял канцлер, – тоже не вечны: сколь можно пить токай, плясать до упаду и ложиться спать на рассвете?..»
Бестужев-Рюмин решил сблизиться с Екатериной.
– Но, – сразу предупредила она, – если хотите дружбы моей, вы должны мне помочь. Я задолжала кредиторам, императрица скупа, а карточные долги… Однако, посудите сами, не могу же я не играть, если вокруг меня с утра до вечера, от мужа до лакея, все мечут карты!
И величаво склонился перед ней хитрый и умный канцлер империи.
– Ваше высочество, – сказал он, затаив улыбку, – еврей Вольф служит консулом при после британском, и его банк всегда будет открыт для ваших нужд…
Бестужев неспроста искал заручку в «молодом дворе». Если Елизавета в гроб ляжет, молодые на престол воссядут – надо заранее при них укрепиться. Тем более что «система» канцлера уже начала потрескивать. Версаль и Вена с ужимками и гримасами, но все же сходились для дружеского котильона… Бестужев-Рюмин боялся этого союза, который сломал бы всю его «систему».
А между тем вековая распря между Бурбонами и Габсбургами заканчивалась анекдотом. Трижды отбрасывалось перо гордой Марией Терезией. Ей, наследнице римских цезарей, писать этой шлюхе Помпадур?.. Да никогда! Но Кауниц взял руку императрицы в свою, силой заставив Марию-Терезию вывести первые любезные слова: «Ma chиre amie…»
А на русского канцлера наседал посол Вильямс:
– Дорогой друг, когда же ваша императрица соизволит подписать конвенцию? Пошел уже третий год…
– Что поделаешь, – вздыхал Бестужев. – Но сейчас у ее величества вскочил песьяк на глазу, и всё зависит отныне только от сахарных примочек грека Кондоиди.
Сэр Вильямс наконец потерял
– Как ячмень на глазу может тормозить ход истории? – бушевал британец. – О-о, понимаю, понимаю… Грек Кондоиди воистину великий человек: от его примочек зависит судьба Европы!
Бестужев и сам изнывал. Тем более что англичане, как торговая нация, любили платить сдельно. Но когда он намекнул на денежные обстоятельства, Вильямс прямо ответил, что канцлеру не следует спать до пяти часов дня…
– А лучше нагрянуть в Аничков дворец к Разумовским, где и перехватить Елизавету между ее дневным сном и ночным бодрствованием… Я не хочу угрожать вам, – добавил Вильямс (всё-таки угрожая). – Но если песьяк императрицы виной тому, что Россия не желает получить субсидии, то ее охотно возьмет от нас король Пруссии, который на песьяки не жалуется!
Вильямс был крут. Он сменил старого Гая Диккенса, для которого Петербург казался слишком «подвижен»: надо танцевать, флиртовать, вообще двигаться. Новый посол заверил парламент, что «подвижности» не страшится, и доказал это ногами, не пропустив ни одного куртага. Вильямс думал, что под игривую музыку Франческо Арайя веселая Елизавета скорее подпишет конвенцию. Но он ошибся…
Императрица плясала с послом Англии – так плясала, что пыль столбом, а договор на поставку русских солдат для Англии, которые должны защищать Ганновер, так и лежал чистехонький! Вильямс не раз заговаривал с императрицей о делах, но Елизавета только хохотала в ответ, и было видно, что сегодня она опять не в меру пила токайское. «Что это? – негодовал Вильямс. – Лень или азиатская хитрость? Скорее – козни Шувалова с Воронцовым…»
Оставался еще «молодой двор» – с голштейн-готторпским балбесом и ангальт-цербстской умницей, и Вильямс зачастил в Ораниенбаум, прихватывая с собой и Понятовского.
– Бывают случаи, – внушал посол своему секретарю по дороге, – когда благоразумие должно уступить в поединке со страстями, и сознание долга перед вашей несчастной родиной пусть освободит вашу совесть…
Был жаркий день святых Петра и Павла; великий князь Петр, как именинник (и отец именинника), напился с – быстротой, достойной всяческого удивления. Его отвели в бильярдную, заперли на ключ, а ключ Екатерина забрала себе. Вильямс постарался овладеть вниманием великой княгини и за ужином сидел рядом с нею. Окна и двери были раскрыты прямо в зелень парка, противно кричал в зверинце павлин, где-то вдали рокотали голштинские барабаны: ру-ру-ру, тру-тру!..
Вильямс ковал железо, пока оно горячо.
– Кротость, – говорил посол, – достоинство жертв. Ничтожные хитрости и скрытый гнев не стоят ваших дарований. Люди в массе своей слабы, и первенство над ними одерживают только решительные натуры… Такие, как вы!
Посреди разговора в комнате появилась молодая горбунья, вся в цветах и лентах, а лицо – злое, тонкое и вороватое.
– Взззз, – прозвенела она, оглядываясь, – взззз…
– Чего ищешь, Гедвига Ивановна? – с лаской спросила ее Екатерина. – Ключик небось от бильярдной? Так на, забери.