Персидские юмористические и сатирические рассказы
Шрифт:
Бросать своего собрата со связанными руками и ногами в объятия смерти противоестественно. Такое сообщничество со смертью позорно, грязно, оно терзает совесть человека, если совесть не анестезирована. Эта противоестественность имеет место и при пытках. В драке оба противника испытывают чувства ненависти, гнева, которые и определяют их поведение. Но палач совершенно хладнокровно предлагает своей жертве снять туфли, лечь на топчан. (Подобно врачу, предлагающему больному прилечь для обследования.) Противоестественно само это спокойствие, которое не может не задевать самое бесчувственное
До сих пор ничем так не злоупотребляли, как наказанием смертью. Любое наше правительство, считающее себя справедливым, а каждое правительство, естественно, считает себя таковым, бросает своих противников в тюрьмы, а самых упорных казнит.
Через некоторое время колесо истории поворачивается, другое справедливое правительство берет бразды правления, открывает двери тюрем и освобождает заключённых Часто вчерашние узники оказываются сегодняшними правителями. Но казнённые не возвращаются к жизни. Правительство может реабилитировать их, признать невинно осуждёнными и вернуть им честь, доброе имя, но никакие законы не возвратят им жизни. В этом и заключена причина злоупотреблений, так как во имя «защиты общества» занимаются просто местью.
И последнее звено в этой трагической цепи — лишение осуждённого права выбора, каким образом уйти из жизни.
Один хотел бы умереть во сне. Другой боится петли и желал бы быть расстрелянным. Ведь смерть — это смерть. Задача представителя закона — убить осуждённого, ему в принципе безразлично, как умрёт осуждённый — так или эдак. Но и в этом ему отказывают.
Казнь — это простейший и самый дешёвый способ избавления общества от одной из своих поражённых болезнью клеток, хотя сама болезнь не искореняется.
Казнь — это тампон, который общество засовывает в уши, чтобы не слышать укоров совести.
Кроме всего прочего, каждый осуждённый имеет право в своём последнем слове воскликнуть: «Жизнь — это дар, преподнесённый мне не вами, и не вам отнимать его у меня. Одновременно мне даровано счастье не знать срока моей жизни. Вы не имеете права лишать меня и этой привилегии. Своими «гуманными церемониями» вы доставляете мне нечеловеческие страдания. Если уж вам так необходимо убить меня, убейте по крайней мере неожиданно, чтобы я не подозревал об этом, ну хотя бы во сне. Среди всех ваших антигуманных поступков этот будет самым гуманным».
Одиночество господина Техрани
После девяти месяцев одиночества господин Техрани был близок к помешательству. Любой пустяк выводил его из себя. Он злился на все. Но так как жил он один и злость свою сорвать ему было не на ком, злился он на самого себя. Погрузившись в бессвязные, мучительные размышления, он бесцельно слонялся по дому, из одной комнаты в другую. Иногда задевал
— Господин Техрани! Ваша светлость господин Техрани! Ты что, ослеп? Не видишь ничего перед собой? Открой же свои проклятые глаза!
Он называл себя «господин Техрани», когда злился на себя, в более-менее хорошем расположении духа именовал себя «ваша светлость господин Техрани».
Он так говорил сам с собой, что казалось, ему приходится иметь дело с назойливым человеком, от общества которого никак не удаётся избавиться. Иногда в состоянии рассеянности или расстройства он мог обрезать руку ножом или поранить лицо бритвой или у него из рук выпадал стакан и разбивался, тогда он громко восклицал:
— Ваша светлость господин Техрани! Опять ты начудил! Опять опростоволосился! Нет, я тебя знаю, хорошо знаю. Ты никогда не станешь порядочным человеком. Да возьмёт тебя бог, чтобы я освободился от тебя!
Иногда, мучаясь от безделья, включал приёмник, но, как только до него доносились слова песни, тысячу раз слышанной, он с досадой выключал его, спрашивая себя:
— Глупец, о чем ты думаешь? Думаешь, как только ты дотронешься до этой проклятой коробки, случится чудо и нечто новое выйдет из неё? Что тебе надо? Ты что, потерял разум? Ты кого пытаешься разозлить — себя или меня?
Или, когда он был в хорошем настроении, включал приёмник и, услышав голос диктора: «Дорогие водители! Осторожность и соблюдение правил…», выключал его, щёлкал пальцами и на какой-нибудь весёлый мотивчик напевал:
— Правила, правила, правила, ой правила, ай правила! Остановившись перед зеркалом, он впивался глазами в своё
отражение и то хмурился, то смеялся, то повторял какое-нибудь двустишие, четверостишие, фразу из какой-нибудь рекламы, которую он с утра до вечера много-много раз слышал: «Хочу быть один, вдали от толпы, совсем один».
И если случайно что-то напоминало ему о работе, он раздражённо рычал:
— Несчастный! Прекрати сейчас же!
Но через минуту или через час все забывалось, и он снова рассеянно бубнил очередное двустишие: «Хорошо тебе, голубка, куда хочешь ты летишь…» Или же напевал отрывок из какого-то глупого романса, который он впервые услышал как-то по радио в такси и запомнил после неоднократного повторения: «Красотка, красотка, немного потерпи, любовные дела не любят суеты…»
Однажды случилось так, что в течение нескольких дней его терзала идиотская фраза из рекламного объявления, и он то и дело произносил её с саркастической интонацией:
— Ха-ха… ха-ха-ха, очень даже неплоха!
Если ему попадалось какое-нибудь неприятное для него сообщение или он узнавал, что в каком-нибудь уголке мира кто-то сказал или совершил что-либо противное его натуре, это тоже вызывало взрыв иронии, и он снова напевал, подсмеиваясь над своим незримым противником:
— Ха-ха… ха-ха-ха… очень даже неплоха!
Стоя перед зеркалом, собираясь побриться, намыленный, с бритвой в руке, он вдруг замирал, уставившись в собственное отражение, и задумчиво и строго произносил: