Персона вне достоверности

Отрошенко Владислав Олегович

Так ли погиб ефрейтор Рогожин, денщик инженер-подполковника Льва Веселовского, посланный в Петербург своим офицером, или иначе, копия донесения, сделанная рукой асессора Иорданова, появилась в «Деле об инженерском городе».

В сущности, это был донос на атамана Платова, составленный Веселовским не вполне вразумительно, хотя и с подобающим воодушевлением.

Выражаясь до крайности сбивчиво, Веселовский определял неизвестный город («иноземный город, допущенный к существованию казачьим правительством в границах державы Российской») то как «подлинно китайский», то как «шведский, по всем вероятиям». Не менее противоречиво он описывал и некий «тайный совет», на котором помимо черкасских штаб-офицеров присутствовали инженер Франсуа де Воллант, его секретарь

Гаспаро Освальди и архитектор Луиджи Бельтрами. По уверению Веселовского, на этом совете, состоявшемся в середине января 1805 года в Атаманском дворце, в одной из зал канцелярии, Платов и его офицеры (называлось восемь фамилий) «вступили в сговор с иностранцами, помышляя сокрыть от Высочайшей власти всякие сведения о противузаконном городе». В то же время в доносе говорилось, что все участники совета, не исключая Освальди, плохо изъяснявшегося по-русски, «рассуждали касательно того, каким образом было бы сподручнее осведомить о случившемся Государя Императора».

В каких именно словах, хотел знать Платов, следует доложить царю Александру о том, что в некоторый час октябрьского утра, когда вдруг разрушился стойкий туман и нечаянно открылись степные горизонты, был обнаружен на территории империи неведомый город. Веселовский передает фразу, сказанную по этому поводу Петром Иордановым. Поднявшись со стула и обратившись к атаману, который сидел в медвежьей шубе в центре залы на борту своей лодки, крепко стиснутой льдом, асессор произнес: «Таковых слов, Ваше Превосходительство, совершенно не существует».

Атаман ничего не ответил на это. Голова его едва выглядывала из-под тяжелой шубы. Он смотрел на своих офицеров сквозь просвет между краями поднятого воротника. Брови его непрестанно шевелились и изгибались, словно отображая беспокойное движение мыслей. Обстановка в зале, как рисует ее доносчик, вполне соответствовала совершающемуся действу — холод, сумрак, зашторенные окна, дюжина свечей в настольных шандалах. Между тем и платовским старшинам приходили на ум разнообразные мысли, которые то воодушевляли их, то повергали в оцепенение — «атаковать город конницей»; «разрушить осадными орудиями»; «сочинить имя и нанести на карту»; «объявить собственностью Войска».

Наконец поздно вечером было принято решение. Оно, по сообщению Веселовского, состояло в том, чтобы «вторично послать на Аксайское займище крещеного калмыка Яманова», с предписанием «достоверно разведать, не исчез ли город».

Город не исчез.

Январским утром 1805 года Церен Яманов, снабженный подзорной трубой и рукописной ландкартой Аксайского займища, составленной инженером де Воллантом, выехал верхом за крепостную ограду казачьей столицы. При порывах свирепого ветра, который, как пишет Иорданов, «кувыркал в небе юрты, летевшие из-за Дона с калмыцких становищ», вахмистр пересек по гладкому льду, чудом удержав на ногах скользившего коня, Черкасскую протоку, огибавшую остров с севера, и очутился на незащищенной равнине. Там сквозь ледяной покров кое-где проступали спасительные островки гнилого чакана. Из окон верхнего этажа Атаманского дворца хронист наблюдал, как отчаянный всадник, передвигаясь зигзагами от островка к островку, удалялся на северо-восток, в сторону реки Аксай, пока не растворился в серо-голубом сиянии.

Ни асессору Иорданову, ни атаману Платову, любившему Яманова за благородную преданность и необыкновенную исполнительность, больше не довелось видеть этого вахмистра. Спустя неделю закоченевший труп его коня при полном снаряжении был найден у юго-восточных берегов Черкасского острова. По поводу этой находки в документах «Дела об инженерском городе» было записано:

«Нигде поблизости мертвым, раненым или находящимся в здравии вахмистр Яманов не отыскался. О коне же его нельзя заключить, пал ли он в ста саженях от острова или его неживое тело доставил к Черкасску сокрушительный ветер, двигая его Доном по голому льду от неизвестного места».

Труп животного и конское снаряжение были

тщательно осмотрены. Никаких следов, по которым можно было бы судить об участи всадника, при этом не обнаружили. Обнаружили нечто другое — то, что превосходило всякие ожидания. В переметной суме, закрепленной на левом боку коня, находилась короткая записка. В деле она сгоряча была названа «рапортом». Но вид она имела, как впоследствии холодно отметил преемник асессора Иорданова, «для российских служебных документов никоим образом не возможный». Она была написана вахмистром Ямановым, владевшим и устным, и письменным русским, на калмыцком языке. Содержание же и стиль записки были столь странными, что в поисках трезвого слога и будничной ясности было сделано в разное время одиннадцать вариантов ее перевода. Но общий смысл от этого не менялся. Яманов писал:

«Да будет свидетелем моих слов Вечное Синее Небо. Я верен приказу и чту приказавших. Поэтому говорю, что хотели знать. На том месте, где видели, города нет. Но есть он там, где нашел его я. Город сдвинулся и ушел к востоку на расстояние одной кочевки. Я разведал это, и вы теперь знаете. И нет у вас для меня других приказаний во время ветра и льда».

5

Последний документ, который успел произвести на свет восьмидесятилетний асессор Петр Иорданов, скончавшийся в начале февраля 1805 года, сулил войску Донскому счастливое завершение злополучного «Дела об инженерском городе».

Войсковой старшина Александр Зверев, сменивший Иорданова на служебном посту и взявшийся за составление «Черкасской хроники», утверждает в ней, что накануне своей кончины старый асессор с рассвета сидел за рабочим столом в канцелярии, раздумывая над лаконичной запиской калмыка.

Иорданов много раз макал перо в чернильницу и заносил его над листом бумаги, где давно уже были написаны вступительные предложения и заголовок документа — «Заключение о рапорте вахмистра Яманова». Но перо всякий раз замирало в воздухе, асессор откладывал его в сторону и снова принимался читать «рапорт». Он, конечно, читал самый ранний и самый вольный перевод калмыцкого текста, выполненный без малейших комментариев, и поэтому нет ничего удивительного, что слова «одна кочевка» он истолковал ошибочно. Он не предполагал, что они выражают точную меру расстояния. Или, быть может, ему подумалось в то злое время, «время ветра и льда», когда за окнами выстуженного дворца бледно светилось степное пространство, враждебное всякому движению, что величина этой меры огромна.

Так или иначе, к вечерним сумеркам, прежде чем задремать за письменным столом под свист и вой штормового ветра (смерть настигла его утром, прервав неведомое сновидение), Иорданов сотворил документ. Среди прочего он написал в нем, что «находившийся на Аксайском займище инженерский город передвинулся, со всей вероятностью, в Калмыцкую степь, в Астраханскую губернию» и что «войско Донское к делам и заботам оной губернии никакого касательства не имеет».

Асессор Зверев в «Черкасской хронике» назвал это заключение предшественника «совершенно произвольным». На третий день после вступления в должность, сидя за тем же столом, на котором остыла, освободившись от снов и мыслей, голова Иорданова, он составил новое заключение. В нем говорилось:

«Из сообщения пропавшего вахмистра следует сделать тот вывод, что неизвестный город сместился к востоку не далее правого берега Дона и должен находиться южнее холма Бесергень, вблизи станицы Заплавской, ибо одной кочевкой именуется у монгольских народов, к коим принадлежат калмыки, особая мера длины, равная 10-ти верстам».

Бумага произвела в Атаманском дворце чрезвычайно сильное впечатление. Отправленный в станицу Заплавскую конный отряд из одиннадцати офицеров под командованием сотника Федора Реброва был снабжен помимо трехдневного провианта и запасных лошадей полевой мортирой. Отряду было приказано «дать из орудия пробный выстрел по наружным фортификациям инженерского города».