Персонных дел мастер
Шрифт:
Ба, да никак Корнев?! — Петр с высоты своего роста узнал стоявшего в задних рядах Романа и стиснул его своих объятиях.— Ну как, вылечили тебя датские медикусы?
Готов вернуться в свой эскадрон! — бодро ответил Роман.
При чем тут эскадрон? — удивился Петр.— Поезжай в Новгород и принимай новый полк! — И, заметив, что Роман изумлен, весело рассмеялся: — Вот так они всегда, канцелярские крысы! Чаю, тебе и не передали из Военной коллегии, что я в присутствии его величества короля датского дал тебе полковничий чин! — И когда Роман к простодушной благодарности хотел упасть перед царем на колени, Петр остановил его:
— Негоже тебе, кавалеру ордена Белого Слона, на колени бросаться... Ты ныне,— Петр хитро оглянул
Новгородские смотрины
Когда в чистом вечернем закате ярким солнышком заблистал впереди купол новгородской Софии, Роман не умом, как в Ревеле, а сердцем прочувствовал: дома он, у себя на родине.
Поначалу решил было немедля ехать в Детинец к воеводе, представиться и расспросить, где квартирует новый полк. Но в Детинце все воеводские приказы были уже закрыты, и сторож-будочник с ленцой ответствовал заезжему офицерику, что великий воевода соизволил потешиться вечерней рыбалкой на Ильмень-озере.
— Почитай, два часа, как отплыли... Там, на Аркажских островах, давно и сети поставлены: славная ноне уха будет, тройная, царская! — мечтательно вздохнул будочник.— Поперву навар из ершей, затем из лещей, а затем и судачка в тот навар опустят!
И таким миром и покоем пахнуло от сих слов, что даже не верилось, что совсем рядом, за двести верст, идет война, снаряжаются в поход корабли и фрегаты, где-то льется кровь.
А здесь басовито загудели к вечерне колокола Софии, на Торговой стороне Волхова ревниво ответствовали колокола Николы Дворищанского, затренькали бесчисленные колокольцы уличанских церквушек, и вот, как дальние грозовые раскаты, ухнули над бескрайними заливными лугами монастырские тяжелые колокола в Юрьеве и Хутыни, Антонове и Вяжищах. И все это слилось в единый новгородский звон: яркий, радостный, красный, что спелая малина в густом малиннике. Среди городов российских по сему славному звону только Москва-матушка да древние города Ростов Великий и Суздаль могли посоперничать с Господином Великим Новгородом. Поплыл малиновый звон над лугами и рощами, плодоносными садами и городским подворьем к чистому поднебесью.
И потянулись прихожане на вечернюю службу. Роман вспомнил вдруг, что и его родня, поди, бьет сейчас поклоны у Спаса на Ильине, неподалеку от которого стоит дедушкин дом. И вот, вместо того чтобы немедля отыскать полк, он направил коня по деревянному мосту на Торговую сторону, утешая себя легкомысленной мыслью: полк не иголка, поутру отыщется! Столь силен был старозаветный дух в Новгороде, что даже молодой петровский полковник ему подчинился.
Бросив поводья данному ему в Ревеле денщику Ваське, здоровенному волгарю с детски открытым и простодушным лицом, Роман вступил в передний предел Спаса на Ильине и среди усердно молящихся прихожан тотчас узрел стоящую впереди всей родни тетку Глафиру, а за ней сутулого, лысоватого Евдокима с многочисленными сыновьями и домочадцами. Он не стал их сразу тревожить,а принялся внимательно разглядывать фрески, подновленные когда-то дедушкой Изотом, и вздрогнул: с купола на него с прежней беспощадностью взирали огненные гневные глаза Христа-пантократора работы Феофана Грека. Но в сей миг чьи-то густо пропахшие тактом ладони закрыли ему глаза.
Кирилыч? — еще не узнавая, но уже догадываясь, произнес Роман и услышал вокруг шипящие старушечьи голоса: «Ишь срамники, безбожники, и в святой церкви пи них управы нет!» Но Роман и Кирилыч (а это и впрямь был он, живой и невредимый Кирилыч) вышли уже на крыльцо — то самое крыльцо, откуда и начались славные походы двух братьев.
Как же ты, старый черт, в Новгороде-то оказался?
– -смеялся Роман, разглядывая своего неугомонного вахмистра.
Ну не такой я
Да, кормят по-прежнему шведскими пульками п поят нашего брата боле всего картечью! Твой-то полк,Кирилыч, в Финляндии ныне стоит? Что ж ты не с ними?
Кирилыч в ответ как-то смущенно заерзал, но потом признался честно:
Дернул меня черт по весне выкупаться в этой самой Финляндии в озере. Нырнул по горячке, а там вода чистый лед! Тут я и сомлел! Зашел в воду здоровенным мужиком, а вышел без голоса да и поясницу до сих распрямить не могу: в спину стреляет, точно пушки бьют под Полтавой. Вот господин полковник Бартенев и отпустил меня в родные края подлечиться. Здесь, в Новгороде, архиепископ Иов гошпиталь открыл для увечных воинов вроде меня. В нем ныне и обретаюсь!
— Да какой ты увечный воин, Кирилыч! Тебя монашки так откормили, что и с места, почитаю, не сдвинуть, — рассмеялся Роман, разглядывая Кирилыча, который с годами заматерел и был теперь что вдоль, что поперек.
— А ты попробуй! — простодушно предложил Кирилыч.
И здесь, к удивлению денщика Васьки, его гордый и надменный полковник, который за всю дорогу с ним и словом не перебросился, сбросил вдруг свой новенький кафтан с перевязью и впрямь схватился с этим здоровенным вахмистром, пытаясь перебросить его через себя. Но Кирилыч держался прочно, словно дубовый пень, всеми корнями вросший в эту новгородскую землю.
— Вишь, тебя даже с места сдвинуть невозможно, а ты туда же, в увечные воины записался! — сердито сказал наконец запыхавшийся Роман.
— Сдвинуть меня, малец, захотел, ха! Да ты скажи спасибо, что я сам тебя за пояс не заткнул, пожалел твою бледность! — насмешничал Кирилыч. Но, глянув на своего крестника повнимательнее, вдруг забеспокоился: — А ты, Ромка, сам, случаем, не из гошпиталя?
— Было дело! — махнул Роман рукой, но объяснить не успел, поскольку тем часом церковная служба закончилась и прихожане повалили из церкви. И здесь Роман тотчас определил, отчего это Кирилыч застрял вдруг в Новгороде. Рядом с теткой Глафирой гордо выступала закутанная в черный вдовий платок купчиха гренадерского роста. Груди из-под платья вдовицы выпирали, что два бастиона, но лицо было миловидным, округлым, с насмешливыми зелеными, кошачьим;и немного, глазами и сладкой ямочкой на подбородке.
— Она?..— заговорщически спросил Роман и по тому, как в полный столбняк впал Кирилыч, понял, что спрашивать было без надобности. И вот тут странное дело: ежели старшего брата Никиту, в свой час, тетка Глафира сразу не спознала, то Роману даже и объясняться не пришлось: тетка держала его уже в своих родственных объятиях.
— Сокол ты наш ясный! Племянничек ты мой любимый! — пела она намеренно громко, дабы все любопытные уличанские бабы ведали, что сей важный офицер с денщиком не кто иной, как ее племянник Ромка. Ну а после теткиных объятий Роман оказался в стальных объятиях ее мужа — кузнеца, а дале стали подходить сыновья Евдокима с женами и детками. Словом, вышел как бы полковой смотр фамилии Корневых! А в конце смотра случилось то, чего, не признаваясь еще себе в том, давно поджидал Роман,— тетка представила ему и красавицу купчиху.
— Соседушка наша новая, Евдокия Петровна, вдова купца Григория Петровича Мелентьева, что по всему городу рыбные лавки и лари держал. Чай, помнишь?
Роман обернулся и совсем рядом увидел смеющиеся кошачьи глаза, крупный алый рот и ямочку на подбородке.
А нельзя ли спроведать, что за чин-званье у господина офицера? — сладко, но не без насмешки пропела вдова.
«Вдовица-то что твой генерал-инспектор!» — хохотнул про себя Роман. И еще подумал, что голос у Дуни теплый, грудной, очень приятный голос.