Персонных дел мастер

Десятсков Станислав Германович

— А где же драгуны Инфланда и Генскина, где, наконец, сам фельдмаршал-лейтенант фон дер Гольц?

— Не могу знать, ваше превосходительство! — бойко ответил сержант.— А только поле пусто, а у оврага на сей стороне шведы. Семку Кобылина шведской пулей свалило!

— Что за чертовщина?!— разъярился принц, — Но могли же бесследно исчезнуть сразу две дивизии и сам командующий. Скорее всего, к оврагу прорвался какой-то случайный отряд шведов, и мы его выбьем.

— Драгуны, вперед! — Принц на рысях повел Троицкий передовой полк по лесной дороге.

Однако на широком поле, что начиналось за оврагом, их поджидал не случайный отряд шведов, а все четыре рейтарских полка Рёншильда, выстроенных в боевой порядок. Шведы встретили драгун картечыо из захваченных у оврага русских конных орудий, а затем

всей фурией бросились на не успевшие развернуться к атаке эскадроны Троицкого полка. Передние эскадроны не выдержали атаки и повернули назад, задние же все напирали, поскольку на них давили еще три полка дивизии принца Дармштадтского. Возникла свалка у выхода из леса. Подтянув орудия, шведы дали новый залп. Образовался завал из трупов и поваленных лошадей, пройти через который не могли ни русские, ни шведы. В таких обстоятельствах принц приказал завернуть остальные полки дивизии и отходить на Могилевскую дорогу. «Главное ныне — прикрыть путь на Могилев!» — здраво рассудил принц. И когда его дивизия вышла из леса, принц Гессен-Дармштадтский не помчался сразу в Могилев вслед за фон дер Гольцем, Инфландом и Генскином, а поставил все свои три нетронутых полка в арьергард. Под прикрытием этого арьергарда расстроенная русская конница благополучно отошла к Могилеву. Правда, шведы не преследовали. У рейтар фельдмаршала Рёншильда утомились лошади.

Александр Данилович Меншиков запоздал на поле баталии по причине самой веселой. Сразу после военного совета, мельком взглянув на дождливое небо и решив, что ненастье означает перерыв в военных действиях, светлейший поспешил в гости. Всю ночь в загородном замке Радзивиллов гремел бал, и офицеры штаба светлейшего все еще лихо отплясывали мазурку с прекрасными панночками, когда так некстати примчались гонцы от Шереметева, привезшие приглашение поплясать под шведскими пулями. Александр Данилович пляски сей никогда не боялся и пулькам не кланялся, но ночной неприятельской диверсией был крайне недоволен. Он почти совсем было уговорил хозяина замка литовского магната Радзивилла подарить ему, Александру Данилоничу, наследственную саблю, усеянную алмазами (цена той сабли не менее восьмидесяти тысяч), обещая за то Радзивиллу свою дружбу до гробовой доски и заступничество перед самим царем, как вдруг прискакал офицерик от фельдмаршала и вручил личное послание Бориса Петровича. Шереметев умолял поспешить. И Александру Даниловичу ничего не оставалось, как лететь на поле баталии, так и не заполучив вожделенной сабли с алмазами.

По дороге, встречая бредущих навстречу раненых солдат из дивизии Репнина, светлейший понял, что дело навязалось нешуточное, и было досадно и неловко, что он запоздал к этому делу. Потому в ставке фельдмаршала Александр Данилович не только не отменил приказ Шереметева о посылке кавалерии Ренне, но заявил, что он сам поведет сикурс на помощь третьей дивизии.

Борис Петрович встретил решение царского фаворита с немалой радостью: у него точно гора с плеч свалилась — не одному теперь, слава богу, перед царем ответ держать!

— Съезди, съезди, батюшка, к Аниките Ивановичу и возьми в команду его войско. Иные полки там, как мне доносят, в немалую конфузию пришли! Так что сикурс твой придет в самую пору!— напутствовал фельдмаршал царского любимца.— Глядишь, и побьешь шведа, завернешь его восвояси за речку!

Но стоило Меншикову выехать на лесную дорогу, как он понял, что ему не только не завернуть шведа за речку, но и не собрать полки третьей дивизии. По лесной дороге под жарким июльским солнцем густо валили, перемешав ряды, батальоны и роты дивизии Репнина. Иные солдаты шли без ружей, а иные и без порток. В конце этой толпы Менцшков узрел и самого Аникиту Ивановича. Понурый, запыленный, с непокрытой головой, Репнин брел в рядах своего расстроенного воинства, что-то бормоча под нос и зачем-то неся, как горшок щей в руках, кавалерийское седло.

— А вот и наш герой!— насмешливо кинул офицерам своего штаба Меншиков и чуть ли не наехал на своем рыжем англизированном горячем жеребце на незадачливого генерала. Вся гордая фигура светлейшего, в развевающемся небесно-голубом плаще, обшитом золотом и застегнутом бриллиантовой запонкой, в лихо посаженной шляпе, украшенной страусовыми перьями, в начищенных до блеска ботфортах

с сияющими серебряными шпорами была, полной противоположностью сгорбленной фигуре Репнина, подавленного свалившимся на него несчастьем. «А ведь еще вечор не кто иной, как сей герой, осмеливался оспаривать мое мнение в военном совете и почитался всеми как один из моих явных и удачливых соперников в погоне за воинской славой! — подумал Меншиков.— Но вот поди же, какой конфуз! Правду, должно, молвят, что воинское счастье переменчивей сердца красавицы!» И, движимый то ли состраданием, то ли простой солидарностью генерала с генералом, Меншиков приказал подвести Аниките Ивановичу и его адъютантам лошадей. Притом, правда, не удержался, съехидничал: «Боюсь, как бы, пеший, он в плен к шведам не угодил! Все велика добыча!» Когда возвернулись на большую дорогу, та была заполнена колоннами отступающих дивизий Шереметева и Алларта. Получив от Меншикова известие о разгроме дивизии Репнина, Борис Петрович не колебался ни минуты и самолично дал приказ всей армии немедля отступать за Днепр.

После головчинской конфузии русская армия тремя колоннами — у Копыси, Шклова и Могилева — переправилась через Днепр. Главный штаб с фельдмаршалом

Шереметевым и сиятельнейшим князем Меишиковым стал в деревне Горки. Здесь, по общему согласию господ генералов, хитроумному Шафирову — помощнику Андрея Ивановича Головкина — и было поручено сочинить реляцию о недавней оказии. Будущий российский вице-канцлер потребовал себе перо, чернила, бутылку особливо любимого им доброго токая и заперся в пустой избе на весь день. К вечеру из-под его пера и родилась реляция, утвержденная затем на общем совете. В реляции, спешно пересланной в Москву и помещенной в газете «Ведомости», отмечалось, что русский штаб и не намерен был давать под Головчином генеральной баталии, а хотел лишь задержать шведов на пасах через реку Бабич и что уж коли пришлось дать частную баталию и случилось отступать, то все делалось по совету господ генералов и но велению фельдмаршала Шереметева. Ретирада сия добрым порядком была учинена. Правда, притом потеряли несколько пушек, чем и будет неприятель безмерно гордиться, но пушки те так крепко завязли в болотах, что генералы сами порешили в болотах их и оставить! В заключение же реляция подробно вещала о злодействах, чинимых шведами, «поскольку в том бою усмотрено, что неприятель с отравою и конскими волосами начиненными нулями, противно всех христианских народов обычаю, стрелял, дабы раны от оных неисцелимы были».

С реляцией спешили, дабы опередить шведов. И действительно, головчинскую оказию в Стокгольме объявили великой победой, а в Голландии была заказана и выбита еще одна медаль в честь непобедимого северного паладина. Европа почитала царя Петра после головчинской акции политическим трупом, которого ожидает в лучшем случае Сибирь, и только никак не могла порешить, сохранит ли Карл Москву за царевичем Алексеем или возьмет ее в свое прямое правление, назначив взамен царевича шведского генерал-губернатора. В Лондоне кредиторы русского посла графа Матвеева были так перепуганы предстоящим банкротством России, что задержали посла среди бела дня на улице и отвели его в тюрьму для должников.

Самому Петру известие о головчинской конфузии доставил гвардии капитан Девьер, перехвативший царя на дороге от Великих Лук к Смоленску. Петр посадил обрусевшего португальца в свою дорожную двуколку, молча прочел хитроумную реляцию Шафирова, сплюнул и разорвал бумажку в клочки. Затем обернулся к Девьеру, приказал:

— Говори честно!

Девьер понял: «Вот он, карьер!» Соврет, как предлагал Шафиров,— и впереди каторга, скажет правду, как знать,— шагнет к генеральскому чину. Врать португалец не стал, передал, пока во всю прыть мчались к Смоленску, всю истину о головчинской конфузии.

— Тюренни! Мать их так!— бешено выругался Петр, когда Девьер кончил свой рассказ о печальной конфузии. «Вскормил, вспоил, в Европе обучил воинскому искусству. Думал — достигли некоего градуса и регулярства. Не Вобаны, конечно, но на шведа хватит! И вдруг снова конфузия! Сперва пас через Березину упустили, потом под Головчином меж собой до того перелаялись, что швед всех, почитай, поодиночке побил. Одно хорошо — увели войска вовремя! Нет, рано нам пока генеральные баталии разыгрывать, рано!»