Перстень Люцифера
Шрифт:
– Как вы можете сотрудничать с этим подонком Керенским! С этим главнонасекомствующим на солдатской шинели!
Солдатики очень смеялись. В самую точку, говорили. Стали жаловаться, что опять их обманули, революцию сделали, столько всего обещали, а простому человеку только хуже.
Вспомнила я тут барыню и ее слова.
Засобирались вскоре патрули, построились и пошли в метель.
Высокий, Александр Сергеевич, который, говорит:
– Смотрите: их ровно двенадцать, как и апостолов.
– Только Христа с ними нет.
– говорит Хлебников.
– Он непременно с ними, где-то впереди, в этой вьюге, непременно он
– Не знаю. Я тоже ехал революцию встречать. А тут все страшно. Революция должна быть веселой. Страшно. Апокалипсис какой-то. Нет с ними Христа. Нет. Я очень Вас ценю, и стихи Ваши. Но, знаете, землей должны управлять поэты. Тогда все будет хорошо. A Keренскому я позвонил и сообщил ему, что смещаю его. Но это все - так. Не всерьез. А вообще - страшно. Вы бывали на Горячем Поле? Дымящиеся Горы отходов, выше человеческого роста, прямо в них прорыты улицы и переулки. Гниение. Тлен. Разложение. Но -тепло. И повсюду среди этих отбросов там копошатся, живут люди. Человеческие отбросы. Нищие, бездомные, калеки. Жуть. Поэт должен видеть это. Нет, это не революция. Это - ночь. Надо всем ночь, передо всем. Может, ночь перед советами? А что после? Ночь советов? Вчера в соседнем доме обыск был. Там старая женщина. Генеральша. И служанка старуха. Служанка та совсем из ума выжила. Приходит по ночам к постели генеральши, та уже встать не может, болеет. А эта пугает ее: ты, говорит, меня заставляла щенят грудью выкармливать. Ты спи барыня. Барыня, а барыня, я тебя все равно убью. Ну и все такое прочее. А вчера - обыск. Пьяные матросы. А что там искать? Порылись, нашли спиртное, тут же пить устроились. А служанка возьми и подпали квартиру. А двери заперла. Так все и сгорели... Жуть. На улицах городовых убивают. А за что? Городовой - не жандарм. Городовые порядок соблюдают, шпану приструнивали. Боевым офицерам тыловая солдатня и студентики-мальчишки морды бьют. Погоны срывают, награды боевые...
Он говорил много еще чего, я все не запомнила. Горячился он очень. Руками размахивал, переживал. Кашлял. Тулупчик распахивался и видно было нательное белье, даже рубашки верхней не было, только белье солдатское.
Тот, второй, на Пушкина похожий, слушал, только тулупчик ему заботливо запахивал. А потом сказал:
– Возможно, Вы и правы. Только нам нельзя противиться происходящему. Это - возмездие. И нам, интеллигенции, другим, кто мало пекся о своем народе.
Тот, в тулупчике, начал было спорить, а потом осекся:
– Вы совесть наша. С Вами спорить нельзя. Вам - верю. В чем-то и не согласен с Вами, но в честность Вашу верю безоговорочно. И в одном Вы несомненно правы: на свой народ мы руку поднять не имеем никакого права. Что бы не случилось. Боюсь только, что другие это сделают. А про русский бунт еще Пушкин сказал, что нет ничего страшнее по всей своей бессмысленности и безжалостности. Брат брата убивать будет, сын отца предаст. А такие, как мы с Вами, они сами себя на таких кострах сжигают. Их и убивать никому не надо. Они сами умрут, от боли за свой народ...
И он ушел в темноту, бормоча что-то, заметая по улицам тяжелыми крыльями распахнутого навстречу ветру тулупа...
Второй долго смотрел ему вслед, потом повернулся ко мне и спросил, что я так поздно на улице делаю и как же я до дома добираться буду? Стреляют же повсюду.
Я ему объяснила, что бегала к знакомым за лекарством, да припозднилась. И еще сказала, что вспомнила его, он
Он тогда рассмеялся и сказал, что раз мы такие хорошие знакомые, то он просто обязан проводить меня домой.
И мы шли по ночному Питеру, и где-то слышны были выстрелы. Mы по дороге почти не разговаривали. Да и о чем ему со мной было разговаривать?
Проводил он меня до самого порога, барыне велел кланяться. Попрощался
вежливо и ушел...
Бабушка остановилась, подошла к Женьке.
– Что пригорюнилась, ласточка-касаточка? Давай, может, я чего присоветую? Тяжко все самой-то решать. Смотри, сколько у тебя помощников. Может, все вместе подумаем?
Глава девятнадцатая
Волшебные Истории Всадника /продолжение/
Между тем, обмахиваясь беретом, Всадник продолжал рассказывать Волшебные Истории:
– Видишь ли, Князь, - неторопливо начал Серый.
– Есть у тебя дочка-красавица...
– Hет!
– вскричал, даже не выслушав, Черный Князь.
– Не смей даже упоминать о ней!
А дочка у Князя была действительно красоты неповторимой. Родилась она от красавицы-наложницы и еще в младенчестве ее разлучили с матерью, которая вскоре после этого умерла от горя в изгнании и нищете. Других детей у Черного Князя не было. И никого он на этой земле не любил, только дочку-красавицу. И пока она росла, никого к ней не допускал. Сам ей косы заплетал, сам сказки рассказывал.
Но если мать-покойница наградила дочь красотой неслыханной, то сам Князь одарил ее черным сердцем. Таким же черным, как у него самого. И была его дочь так же коварна, зла и лжива, сколь прекрасна лицом. Кроме отца своего никому не верила, никого не любила.
И вскричал Князь:
– Нет! Никогда не будет она в моих Черных делах участвовать! Не будет она за дела мои ответчицей!
– Как знаешь, - притворно смирился Серый.
– Ты - Князь, тебе и решать. Воля, конечно, твоя но без дочки своей не сможешь ты победить народ гор никогда!
И собрался он якобы уходить.
– Постой!
– вскричал Князь вслед Серому.
– Постой! Я... Я подумаю.
– Не о чем думать, отец, - раздался голос нежный, как дуновение весеннего ветерка.
– Я все слышала и хочу знать, что я должна сделать, чтобы покорился этот противный народ?!
И в зал вошла дочь Князя.
– Говори!
– повелела она Серому.
И тот, склонив голову, ответил:
– Сила горного народа в единстве. Им чуждо стяжательство, они равнодушны к богатству, их не купить призраком славы, не поссорить наговорами и завистью. Но есть одно, против чего не смогут устоять даже они - это красота. Только ты - дочь Князя, можешь поссорить этот народ.
– Не нравится мне все это, - нахмурился Князь.
– Нет, отчего же, - задумчиво произнесла Дочь.
– Я думаю, что он говорит дело.
Отпустил Князь Дочь в горы. И пришла она к братьям-пастухам, было их пятеро. И любили они друг друга, а их любили все жителя гор за веселый и добрый нрав.
И поссорила братьев Дочь Князя, пообещав каждому свою любовь, и каждому нажаловалась, что ее домогается другой. Ослепила сердца братьев красота ее. И пошел брат на брата. И пролилась в горах кровь. И стали воевать все против всех. И не помнили даже кто против кого воюет, каждый за себя, и все против всех.