Первая Бастилия
Шрифт:
— Вы Ульянов? — спросил он Володю, глядя поверх очков серыми настороженными глазами.
— Да, — отозвался Володя.
— Кем вы доводитесь Александру Ульянову?
— Родным братом.
— Очень хорошо, — сказал студент, видимо, отвечая своим мыслям. — Вас как зовут?
— Владимиром.
— А я — Николай Стариков.
Незнакомый студент протянул большую, сильную руку и сжал Володину ладонь, как в клешне. Он был на голову выше Володи и года на четыре старше. Но Володя заметил, что новый знакомый старается скрыть свое превосходство и говорит
— У нас тут есть небольшое общество... студентов, — снова заговорил Николай. — Так вот, не согласились бы вы рассказать о своем брате?
— Мне трудно говорить о брате, — ответил Володя и опустил голову.
— Простите, я, право, не подумал о том.
Николай медленно повернулся и хотел было отойти, но Володя удержал его за рукав.
— Подождите.
Может быть, в этом «небольшом обществе» он-то как раз и встретит товарищей и единомышленников? Он сказал:
— Я согласен.
— Тогда приходите сегодня в Латинский квартал. В лавку Андрея Поденщикова. В семь часов.
Володя не знал, где в Казани находится Латинский квартал и какое отношение к рассказу о брате имеет лавка какого-то Поденщикова. Но он постеснялся расспрашивать. Он сказал:
— Приду. Ровно в семь.
— Дело! — сказал Николай и зашагал прочь по длинному коридору.
Когда Володя вошел в лавку Поденщикова, часы за прилавком начали отбивать время. Володя осмотрелся. Лавка ничем не отличалась от сотен подобных бедных заведений, где можно купить фунт колбасы и пузырек химических чернил, кусок мыла и восковую свечу. За прилавком этой обычной лавки стоял обычный приказчик, который каждого вошедшего встречает вопросительным взглядом: что вам угодно?
Володя вошел в лавку и, не зная, что делать дальше, принялся рассматривать товары.
Тогда стоявший за прилавком спросил:
— Что вам угодно, господин студент?
Этот вопрос усилил Володино смущение, и он ответил первое, что ему пришло в голову:
— Будьте любезны... будьте любезны... Мне полфунта монпансье.
— С удовольствием, — отозвался приказчик и, вооружившись лабазным совком, принялся насыпать в кулек разноцветные леденцы.
Потом он взвесил и протянул Володе покупку. Володя полез в карман за деньгами. Он рассчитался бы и вышел на улицу, если бы продавец не спросил:
— Простите, вы, часом, не Ульянов?
— Ульянов!
Человек за прилавком улыбнулся. Улыбка медленно распространялась по его лицу, глаза заблестели добродушной радостью, а зубы сверкнули ровной белой полоской.
— Так вот вы какой... молоденький!
Приказчик высыпал свешенное монпансье обратно в ящик, и леденцы застучали, как морские камушки.
— А я — Поденщиков. Очень рад с вами познакомиться. Ну идемте, идемте!
Он приподнял, как шлагбаум, прилавок и пропустил Володю. Затем отворил дверь, ведущую во внутреннее помещение.
— Кто это? — спросили из комнаты.
— Брат Ульянова, — коротко ответил Поденщиков, слегка подталкивая Володю в плечо.
Володя
Володя вошел в комнату, поклонился и почувствовал, как у него горят уши. В комнате было много народу. Некоторые сидели вдвоем на одном стуле. На столе, сверкая медными доспехами, стоял самовар. Самовар был большой — ведра на полтора — и вытянутый. Он был похож на Дон-Кихота, а стоящий рядом пузатый чайник с заваркой — на Санчо Панса.
Люди, собравшиеся вокруг самовара, были молоды. На большинстве из них блестели пуговицы форменных студенческих курток. Они смотрели на Володю со снисходительным любопытством, при этом курили, прихлебывали горячий чай и бренчали ложками, размешивая сахар. Их независимый вид как бы подчеркивал, что Володя — новичок и еще не известно, станет ли он в этом обществе своим человеком.
Володя, вероятно, так и стоял бы на пороге, если бы Поденщиков не продолжал тихонько подталкивать его вперед к свободному стулу.
Он наклонился к Володе и тихо сказал:
— Как ваше имя?
На его лице начала загораться улыбка. На этот раз виноватая.
— Володя... То есть Владимир, — ответил Володя, и уши его запылали еще сильней.
— Владимир Ульянов, — громко произнес Поденщиков.
Над столом висела керосиновая лампа под зеленым абажуром. Свет лампы падал Володе в лицо и мешал ему рассмотреть собравшихся. Володя видел только хозяина дома, продолжавшего улыбаться. Теперь его улыбка подбадривала Володю.
Со стула поднялась девушка. Она смотрела на Володю восторженно, полураскрыв пухлый рот. В руке у нее были альбом и карандаш, который она сжимала изо всех сил.
— Это наша художница Даша, — представил девушку Поденщиков.
В комнате было тихо. Не скрипели стулья. Не бренчали в стаканах чайные ложки. Никто не перешептывался и не покашливал. Внимание подогревало Володю, он почувствовал себя увереннее, и его мягкое, картавое «эр», как шарик, перекатывалось со слова на слово.
— У меня есть запись речи, которую брат произнес на суде. Речь записана со слов матери... Я могу прочесть.
И он посмотрел на слушателей, как бы спрашивая: прочитать или не надо? И по тому одобрительному гулу, который прошел по комнате, почувствовал: надо.
Он расстегнул куртку и достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок бумаги. Развернул его. Разгладил рукой и стал читать:
— «Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно».