Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)
Шрифт:
Он-то созвал, а вот кто пришел на сей зов?
Анастасия, которую вместе с другими Захарьиными позвали в приемную комнату перед опочивальней государя, оглядывалась и украдкой считала. Бояр собралось чрезвычайно мало. Отсутствовали, сославшись на дела, князь Курбский, Алексей и Данила Адашевы, а также поп Сильвестр. Зато из дворца не выходили князья Старицкие: Ефросинья, жена государева покойного дяди Андрея, и сын его, князь Владимир.
Чуть только известия о болезни государевой просочились из Кремля и начали еще неуверенно бродить по Москве, Ефросинья с сыном покинули свою вотчину и объявились в столице —
Князь Владимир Старицкий и его мать Ефросинья были необычайно похожи друг на друга и внешностью, и повадками, и злобным выражением глаз. Они остались на месте, даже когда все прочие бояре следом за царицей втянулись по одному в просторную государеву опочивальню.
— А ты что же сидишь, князь Владимир? — послышался новый голос.
Анастасия вздрогнула. Сильвестр появился!
Все знали о слабости, которую Сильвестр питал к князю Владимиру. Ходили слухи, что поп присягнуть-то царевичу Димитрию присягнет, однако намерен просить царя назначить опекуном сына не Захарьиных, а именно Старицкого. Но для родственников царицы это конец. И для Анастасии с сыном — тоже…
Ободренные голосом Сильвестра, Старицкие решились войти в опочивальню, хотя государь им сего не дозволял.
Ох, осмелели, черные вороны… Не рано ли? Анастасия бросила на Старицких ненавидящий взгляд, а потом приблизилась к постели мужа. Он смотрел на царицу, слабо улыбаясь, но когда перевел глаза на бояр, ставших в почтительном отдалении, лицо его посуровело:
— Что же вы, господа бояре? Такой шум учинили в покоях, что даже мне, хворому, слышно было. Царь тяжко болен, царь при конце живота своего лежит, а вы… вы отказываетесь целовать крест и присягать нашему наследнику, царевичу Димитрию? Лишь Иван Висковатов, да Воротынские оба, да Захарьины, да Иван Мстиславский с Иваном Шереметевым, да Михаил Морозов исполнили свой долг. Остальные-то чего мешкают?
Анастасия, приподнявшись, смотрела, как бояре отводят глаза и пожимаются, пятясь к дверям. Те, кто еще недавно громко кричал в приемной, сейчас боялись поглядеть в глаза царя.
Вдруг, посунув остальных широким плечом, вышел вперед окольничий Федор Адашев и, разгладив окладистую бороду, гулко, как в бочку, сказал:
— Прости, коли скажу противное! Ведает Бог да ты, государь: тебе и сыну твоему крест целовать готовы, а Захарьиным, Даниле с братией, нам не служивать! Сам знаешь: сын твой еще в пеленицах, так что владеть нами Захарьиным. А мы и прежде беды от тех бояр видали многие, так зачем же нам новые жернова на свои выи навешивать?
Да где тебе, Федор Михайлович, было боярских жерновов навешивать? — тонко взвыл оскорбленный до глубины души Григорий Юрьевич Захарьин. — В то время тебя при дворе и знать не знали, и ведать не ведали. Сидел ты в какой-то дыре грязной со чады и домочадцы, а нынче, из милости взятый, государю прекословишь? И где сыновья твои? Они ведь тоже из грязи да в князи выбрались щедростью государевой! Был Алешка голозадый, а нынче Алексей Федорович, извольте видеть, бровки хмурит в Малой избе! Но как время присягать царевичу настало, ни Алексея, ни Алешки и помину
Разъяренный Федор Адашев попер на Захарьина пузом. Вмешались прочие бояре, растолкали спорщиков по углам. Шум и крики, впрочем, никак не утихали.
— А ну, тихо! — внезапно выкрикнул Иван Васильевич — и резко откинулся на подушки, словно крик этот совершенно обессилил его.
Из-за полога вынырнул государев лекарь, архиятер-немец по имени Арнольд Линзей, осторожно провел по впалым вискам государя тряпицей, смоченной в уксусе. Острый запах поплыл по палате, и Иван Васильевич открыл глаза.
— Эх, эх, бояр-ре… — сказал с укором. — Если не целуете креста сыну моему Димитрию, стало быть, есть у вас на примете другой государь? И кто это? Может быть, ты, Курбский? — чуть приподнялся он на локте, вглядываясь в приоткрывшуюся дверь, и Анастасия увидела только что явившегося князя Андрея.
— Напраслину речешь, государь, — негромко отозвался Курбский, проходя ближе к его постели. — Хоть ты и великий царь, а все ж не Господь Бог, — почем тебе знать, что я думаю?
— Значит, не ты будущий государь? — усмехнулся Иван Васильевич. — А кто? Уж не Владимир ли Андреевич Старицкий? Не этот ли сынок мамкин?
— Пусть и мамкин, да не пеленочник! — проворчал кто-то от порога, Анастасия по голосу не распознала кто.
— Не хотите моему пеленочнику служить — значит, мне служить не хотите! — вскричал Иван.
Бояре стояли недвижно и безгласно.
— Вот как, значит, — тяжело выдохнул Иван Васильевич. — Вот как! Чужим стал я для братьев моих и посторонним для сынов матери моей… Ну, хоть смерти моей дождетесь или прямо сейчас подушками задавите? Царице моей с сыном уйти дадите, или…
Голос его снова прервался. Анастасия вцепилась в руку мужа и зажмурилась.
Молчание. Все молчат! Никто не возражает!
— А вы, Захарьины, чего воды в рот набрали? — повернулся царь к шурьям. — Испугались? Чаете, что вас бояре пощадят, коли вы теперь смолчите? Да вы от бояр первые мертвецы будете! Вы бы сейчас за мою царицу мечи обнажили, умерли бы за нее, а сына бы на поношение не дали!
— Да мы… мы тут… — бормотали Захарьины, медленно приходя в себя от страха.
Курбский вдруг громко засмеялся, но тут же оборвал смех.
— А ну, пошли все вон! — гаркнул Иван Васильевич так, что по толпе бояр пробежала дрожь. Анастасия испуганно распахнула глаза, а Линзей едва не выронил склянку с лекарственным зельем. — Смрадно мне от вас, — добавил царь, морщась с отвращением. — Подите вон! Воздуху дохнуть дайте!
После минутного промедления в дверях образовалась давка. Все спешили сбежать, но кто-то задерживал толпу. Анастасия увидела, что это Курбский — встал в дверях, раскинув руки, и не дает никому пройти.
— Что же вы, бояре? — спросил он с укоризною. — Куда спешите? Разве забыли, зачем пришли сюда? И ты, государь, погоди нас гнать. Не все еще дело слажено.
Растолкав людей, Андрей Михайлович приблизился к дьяку, который держал крест для присяги.
— Вот зачем мы сюда пришли! — склонился Курбский перед царем. — Я, князь пронский, воевода ярославский, присягаю на верность и крест целую тебе, великий государь, а буде не станет тебя, то сыну твоему Димитрию! И накажи меня Господь за клятвопреступление, как последнего отступника.