Первая кровь

20.04.48

Тысячелетний Рейх.

Рейхскомиссариат «Уральский хребет».

Блок «Сычи».

Пронизывающий ледяной ветер выдул из драного, видавшего виды пальтишка последние остатки тепла. Мальчишка остановился, зябко передернул плечами и, втянув голову в плечи, просунул нижнюю часть лица в большой вырез ворота. Некоторое время он глубоко дышал, стараясь согреть теплым дыханием занемевшее на ветру тело. Слегка уняв дрожь, малец вновь побрел по целине, потешно приволакивая огромные стоптанные валенки по закорженевшей снежной корке. Когда наст проламывался, паренек спотыкался и падал, проваливаясь по пояс в рыхлый рассыпчатый снег. Ругаясь не по возрасту «солеными» словечками, он поднимался на ноги, вытряхивал из валенок снег и продолжал свой путь. Мальчишка тяжко вздыхал, то и дело бросая тоскливые взгляды в сторону заснеженного леса, оставшегося позади.

Под защитой деревьев он чувствовал себя уверенней и спокойней, чем в поле: не так донимал пронизывающий ветер и было где схорониться в опасный момент. А таких моментов в его недолгой жизни хватало за глаза. Родных Вовка помнил смутно, их лица стерлись из памяти — его отобрали у матери несколько лет назад согласно «Генеральной Генетической Директиве», [1] предписывающей с семи лет воспитывать неполноценных в специальных приемниках-интернатах. За прошедшие годы мальчишка так и не сумел забыть, как билась в истерике мать, когда за ним пришли из комендатуры. Лица матери он не помнил, а вот её истошные крики и отчаянные вопли, когда она бросалась грудью на автоматы полицаев, до сих пор преследовали его по ночам. Но добраться до интерната Вовке было не суждено: колонна машин, что везла малолетних недочеловеков, собранных по окрестным деревням и селам в ближайший крайсинтернат, [2] попала в засаду, устроенную партизанами. На свою беду, партизаны не знали, кого везут немцы, поэтому действовали крайне жестко: в перестрелке практически никто не выжил — ни немцы, ни дети. Вовка оказался счастливчиком — его даже не зацепило ни осколками мин, ни шальными пулями. Из конвоируемых ребят их выжило двое: он да его сосед — Сашка Золотухин. Но к Сашке судьба оказалась не столь благосклонна. Он умер от пневмонии той же зимой, простудившись в выстуженной землянке. Так и остался Вовка в отряде в роли «сына полка». Оказия посетить родную деревню выпала мальчишке только полтора года спустя. Но на её месте Вовка нашел лишь старое пепелище. Только закопченные печные трубы да оголтелое воронье приветствовали «блудного сына», так некстати вернувшегося в родные пенаты. Что приключилось с его родными и односельчанами, мальчишка так и не узнал. С годами горечь утраты затерлась, спряталась где-то глубоко-глубоко в сознании мальчугана, а после и вовсе поглотилась ненавистью к захватчикам, разрушившим его маленькое счастье. Он был готов к борьбе, но на боевые операции его не брали. Не дорос, говорили в отряде, чем сильно оскорбляли мальчишку. Но он не отчаивался и в конце концов добился своего. Правда, автомата ему так и не дали, отказали и во владении даже самым захудалым пистолетиком, но тем не менее пользу отряду он начал приносить. Его обряжали в рванину и засылали в какой-нибудь населенный пункт, где планировалась очередная акция. Память у Вовки была феноменальная, как неоднократно говаривал командир. Мальчишка безо всяких записей и пометок умудрялся запоминать массу полезной информации, помогающей партизанам планировать боевые операции: где располагаются основные формирования немцев, их численность и состав, какой техникой оснащены и тому подобные сведения. Мальчишка несколько дней играл роль побирушки, а сам приглядывал и примечал: что, где и как? Обычно фрицы на него не обращали внимания — мало ли беспризорных сопляков таскается нынче на огромных просторах некогда великой страны. Хотя и существовала Директива Департамента Оккупированных Территорий, предписывавшая собирать таких вот беспризорников низшей расы в специальных приемниках-интернатах, но на деле она выполнялась из рук вон плохо — немцы не желали мараться, а у уполномоченных на местах полицаев и без того хватало забот. Так что Вовка, практически ничем не рискуя, шатался по деревням и поселкам, высматривая, выслушивая и вынюхивая. Собрав достаточно сведений, мальчишка возвращался в отряд. Его разведданные всегда были на вес золота, ибо, кроме него, справиться с таким заданием никто из взрослых не мог.

Паренек вновь остановился и еще раз посмотрел в сторону леса. Среди заснеженных деревьев на опушке он сумел разглядеть маленькие фигурки людей, ободряюще машущие ему вслед. У Вовки сразу потеплело на душе: его любят, ценят и ждут! Он уже давно и искренне считал партизанский отряд своей родной семьей. Он представил, как, выполнив задание (а что он его выполнит, Вовка ни капельки не сомневался), вернется в отряд. Как Кузьмич — начхоз отряда, приготовит ему сладкий горячий чай, а командир — Митрофан Петрович, будет терпеливо ждать, пока он — Вовка, неторопливо и с чувством собственного достоинства не выдует кружку-другую. И лишь потом начнутся вопросы… А после будет банька, чистое белье и сон, сладкий сон в жарко натопленной землянке…

— Размечтался! — шикнул сам на себя парнишка, отворачиваясь от леса и продолжая путь. — Сделай дело, а уж затем и мечтай на здоровье!

Порыв ветра бросил ему в лицо горсть колючего снега. Щеки защипало, словно по ним прошлись грубым наждаком, а из глаз потекли слезы. Зима в этом году никак не хотела отдавать бразды правления благодатной

весне. Мальчишка грязно выругался и по привычке втянул голову в плечи — за такие слова ему в отряде часто перепадало — рука у Кузьмича была тяжелой, и матерщину он на дух не переносил. Но сейчас-то Кузьмича рядом не было! Вовка довольно ухмыльнулся и прибавил ходу. Широкие голенища растоптанных валенок противно захлопали по худым Вовкиным голяшкам. Но мальчишка уже приноровился к своей безразмерной обувке.

— Главное, тепло, а из больших не выпаду, — здраво рассуждал он, ловко семеня ногами по снежной корке.

Примерно через час он пересек поле и выбрался на разбитую проселочную колею, ведущую в Сычи. Посреди колеи, укатанной автомобилями, идти стало легче. Через пару-тройку километров колея уперлась в стандартный контрольно-пропускной пункт, оборудованный будкой и полосатым шлагбаумом. Возле шлагбаума прохаживался субтильный фриц. Лицо немца было замотано по самые глаза теплым шарфом крупной вязки. Время от времени оккупант хлопал себя руками по бокам и выбивал ногами дробь в жалкой попытке согреться.

— Че, сука, холодно? — прошипел Вовка сквозь стиснутые зубы, хотя ему самому приходилось не слаще. — Мерзни, сволочь, мерзни!

Но, подойдя поближе к посту, Вовка нацепил на свою чумазую мордашку (специально сажей извозил) идиотскую улыбку, разве что слюну не пустил от умиления. Фриц, который к тому времени тоже заметил паренька, поманил его к себе рукой. Вовка подошел и, преданно глядя в глаза немцу, произнес, намеренно повышая солдата в звании:

— Гутен таг, херр официр! Подайте Христа ради сироте на пропитание!

Немец, раздувшийся от важности, выпрямил сутулую спину и похлопал мальчишку по шапке:

— Кароший мальшик! Гут!

Затем он вытащил из кармана серой солдатской шинели большой кусок замерзшей шоколадки, завернутый в фольгу, и протянул её Вовке:

— Бери. Кушайт. Вкусно.

«Чтоб ты подавился своей шоколадкой!» — подумал мальчишка, но вслух униженно произнес, хватая сладость дрожащей рукой:

— Спасибо, херр официр! Да здравствует Великая Германия! — шурша оберткой, добавил он, набивая рот большими кусками шоколада. — Фай Фифлер!

— О! Гут! Хайль Гитлер! — радостно подхватил «ганс», не замечая явной насмешки над официальным приветствием гитлеровцев. — Мы, немцы, есть действительно великий нация!

— Я! Я! Фефикая нафия! — брызгая коричневой слюной, словно китайский болванчик, мотал головой Вовка.

Он наклонился и пролез под опущенным шлагбаумом.

— Ауффифорзеен, ферр офифир! — прошамкал он на прощание набитым ртом, но немец уже потерял к нему всякий интерес. — Вот и ладушки! — произнес Вовка любимую присказку Кузьмича. Дорога в Сычи была свободна.

До околицы крайнего дома мальчишка добежал минут за двадцать. Этот некогда добротный домик оказался разрушенным и нежилым. Вообще вся окраина Сычей была изрядно порушенной и пустынной — когда-то здесь шли кровопролитные бои. По мере приближения к поселку ситуация менялась в лучшую сторону — уцелевших домишек становилось все больше и больше. Отремонтированные избы светились свежеструганым тёсом — народ потихоньку обустраивал свой быт, постепенно привыкая к новой жизни под пятой оккупантов. Фронт уже давно ушел за Байкал, и тыловая тишина лишь изредка нарушалась боевыми операциями немногочисленных партизанских отрядов. Да и их активность с каждым годом снижалась — люди устали воевать, отсутствовало единое руководство, снабжение оружием и боеприпасами прекратилось несколько лет назад — воевали трофейным. Не сломаться и не сложить оружие партизанам позволяла лишь лютая ненависть к захватчикам: почти все в отряде потеряли за семь лет войны родных и близких, поэтому готовы были биться действительно до последней капли крови — им попросту нечего было больше терять в этой жизни. Но общей ситуации партизанское движение переломить не могло — немец как проклятый пер по бывшей Стране Советов, с трудом, но преодолевая сопротивление деморализованной Красной армии.

— Эй, сопляк! — окликнул кто-то Вовку, засмотревшегося на пожелтевшую листовку оккупационных властей, предлагающую большое вознаграждение за сведения о дислокации партизанского отряда.

Листовка, приклеенная к забору, уже порядком обтрепалась и выцвела, но мальчишка без труда узнал на фотографии Митрофана Петровича — командира отряда, за голову которого была обещана кругленькая сумма в рейхсмарках, солидный надел земли и ряд социальных поблажек. Вовка поднял голову и нос к носу столкнулся со здоровым широколицым мужиком, который, облокотившись на забор, с недовольством взирал на мальчишку со стороны двора.

— Ты чего тут шаромыжишься? — обдав Вовку перегаром, проревел детина, почесывая заросшую недельной щетиной харю.

На рукаве засаленного тулупа мальчишка разглядел белую повязку полицая — хиви. [3]

— Чё-то я тебя здесь раньше не видел! — продолжал докапываться к Вовке полицай, вращая маленькими, глубоко посаженными свинячьими глазками.

— Дяденька, — не тутошний я, из Козюкино, — тоненьким голоском запричитал мальчишка, выдавая заранее подготовленную версию.