Первая любовь королевы
Шрифт:
— Черт возьми! Как это? Да ты понимаешь ли, что говоришь? По воле короля! Еще чего выдумал — король и не вообразит такого!
Если это и правда, то случилось такое только по воле королевы! — Опомнившись, подавляя мгновенно вспыхнувший гнев, герцог отступил на шаг: — Откуда ты все это взял, друг мой? Верны ли твои сведения?
— Клянусь вам, что не выдумал ни слова…
— Ну, а все остальное? Вот Говарды, например? Что с ними?
— Оба в Тауэре, мой господин, так же, как и их люди, насколько мне известно. О короле говорят, что он немного болен, но королева неотлучно при нем… В Вестминстер никого из посторонних не допускают, все входы закрыты.
—
— Увы, именно так, милорд.
— Не спросив меня, будто я виллан [40] какой-нибудь… Ты утверждаешь, что это действительно случилось?
— Да, и позавчера епископ Солсбери обвенчал их! — воскликнул гонец, в отчаянии от того, что ему не верят.
— А мое согласие? — взревел герцог. — А брачный договор? Где же закон? Это все беззаконие! Я не позволю обращаться со мной как с каким-нибудь простолюдином! Я удушу эту шлюху!
40
Виллан-категория крестьян, лично зависимых от феодала, крепостных земледельцев.
Его кулаки сжимались, лицо багровело все больше, на шее вздулись вены. Гонец, превозмогая страх, добавил:
— Говорят, что такова была воля короля, а раз так, то вы будто бы не можете возражать…
— Ага! Значит, вот как! Это мы еще посмотрим!
Как всегда, когда дело касалось детей, герцог Йорк становился страшен. Он любил их всех, дочерей и сыновей, они были источником его невероятной гордости и самых смелых надежд, он оберегал их с невероятной для многих отцов заботой и за каждого из них отдал бы жизнь. Не помня себя, он рванулся к окну, разрывая на себе ворот пурпуэна [41] и вдыхая воздух, наклонился, опираясь обеими могучими руками на подушки, которыми была обложена леди Сесилия, и стоял так какое-то время, тяжело дыша. Затем, не говоря ни слова, ринулся через огромный зал к выходу.
41
Пурпуэн — приталенный камзол без рукавов, который надевали поверх рубашки.
— Я убью их всех! Они ответят мне за Анну, они еще пожалеют!
— Милорд, куда вы направляетесь?! — окликнула его леди
Сесилия. — Разве вы не слышали, что никому нет доступа в Вестминстер? Король не примет вас! И может статься, это просто ловушка!
Это было резонное предположение. Но остановило оно герцога лишь на миг. В следующий момент он уже отмахнулся от предупреждения супруги:
— Э! Чтоб я боялся этой французской ведьмы!
Пылая яростью, герцог забыл об осторожности и не желал ждать ни минуты. Благоразумие, соображения целесообразности — все было отодвинуто на задний план. Через пару часов он уже покинул Хэмбли, мчался в Лондон, сопровождаемый крошечной свитой и двумя оруженосцами, и одна только мысль была у него в голове: о жестоком оскорблении, об Анне, попавшей так неожиданно в руки этому морскому ястребу, и о том, что когда-нибудь, непременно, это уж как пить дать, французская шлюха, измыслившая такую пакость, ответит за все.
Короля Генриха и раньше-то не было причин бояться или уважать. В лучшем для него случае его считали праведником,
Изредка навещая супруга в его покоях, королева мрачно думала: «Почему именно он? Почему так не вовремя? Почему, по крайней мере, если этому суждено было случиться, он не сошел с ума тогда, когда герцог Сомерсет был в Англии?» То, что произошло с Генрихом, поставило перед ней тысячу вопросов, один неразрешимее другого. До того тяжкие заботы легли на ее плечи, что Маргарита, будучи на восьмом месяце беременности, начинала полагать, что Генрих, мучивший ее всю жизнь своими причудами, теперь ухитрится навредить и ребенку.
За королем хорошо ухаживали, верный Бартон прилагал все усилия к этому, но состояние Генриха VI оставалось плачевным. «Сознание полностью помрачено», — так говорили лекари. Король не мог передвигаться, лежал, как мертвец, не слышал голосов, никого не узнавал, нужду справлял под себя. Когда была необходимость, его переносили с места на место, а кормили с ложки. Это зрелище полного впадения в детство было отвратительным. Поэтому королева и ее друзья решили скрывать правду о здоровье Генриха, доколе это будет возможно.
Если бы стало известно, что король безумен, это всколыхнуло бы всю Англию. Разумеется, партия Алой Розы — а это большая половина всех английских вельмож — держала бы сторону королевы и прочила Маргариту в регентши, ибо могущество этих вельмож зависело от Ланкастеров. Однако сама Маргарита не была уверена, что, помимо лордов, ее поддержит чернь. Или, если не поддержит, то хотя бы останется равнодушной к делам наверху… Простолюдины, похоже, не слишком-то любили высокомерную и брезгливую иностранку. А Йорк не преминул бы этим воспользоваться, разжег бы смуту, мгновенно все недовольные подняли бы головы, стали бы кричать, что не позволят чужеземке командовать, и началась бы настоящая война… О нет, следовало все скрывать, надеясь, что Генрих придет в себя, а если этого и не случится, то приедет Сомерсет и поможет Алой Розе.
Теперь, кажется, предстояло бороться не столько за Генриха, сколько за будущего принца.
Объяснить каким-нибудь образом то, почему король не показывается на людях, было довольно трудно. Везде, во всех местах, где прежде монарх бывал — в соборе святого Павла, в Ламбетском дворце, в Тауэре — его не видели уже две-три недели, и многие удивлялись: почему его величество так изменил своим привычкам? Был пущен слух, что Генрих VI дал обет временного затворничества, то есть в богоугодных целях решил ни с кем не видеться и никого не принимать.
Поначалу эта выдумка кое-что объясняла. Однако обет, по мнению многих, явно затягивался, а тем временем каждый Божий день в Вестминстер являлись иностранные послы, гонцы, просили аудиенции представители купеческих гильдий и ремесленных корпораций. Всех их принимала королева. Конечно, все и раньше привыкли, что она в королевской семье главная, все давно знали, что решения принимает она, но раньше король хотя бы для приличия сидел на троне и делал вид, что может при желании повелевать. Теперь же Генриха не было вообще — он исчез. Царедворцы и лорды, преданные Маргарите, понимали, что очень скоро придется объявить короля больным и призвать лекарей, и как следствие — признать его невменяемость и согласиться решать вопрос о регенте.