Первая любовь
Шрифт:
Все годы учебы мне казалось, что я пытаюсь протиснуться в дверную щель. А дверь никак не открывали пошире — я протискивалась бочком, втягивала живот, становилась на цыпочки, задерживала дыхание — словом, продвигалась по миллиметру, как толстяк по натянутой бумаге.
Но вечером в день моей серебряной свадьбы, когда я выехала с боковой дороги на шоссе А6, я точно знала, что в 1976 году была счастлива.
А потом мне не хватало счастья.
Сюзанна, мамина сестра, пахла точь-в-точь как ее квартира. Влажными салфетками, дезодорантом и лаком для ногтей. Папа говорил: «Твоя сестра Сюзанна, позволь сказать прямо, не только грязнуля, но еще и вульгарна».
— Жан-Мари, ты можешь говорить о Сюзанне что угодно, но упрекнуть
— Может, и со стажем, однако руки у нее, как у аптекарши!
— Скажешь тоже!
Папа был не прав, утверждаю с полной ответственностью. Я всегда внимательно присматривалась к рукам аптекарш, когда они аккуратнейшим образом укладывали небольшие коробочки в небольшие пакетики, иногда прибавляя к покупке еще и пробник («Вот именно, мадам Больё, сухой шампунь! Представляете? Сухой!»). Так вот папа был не прав. Руки аптекарш в девяти случаях из десяти безупречны. Руки тети Сюзанны не были безупречными никогда! Заусенец, сломанный ноготь — она не заботилась о руках. И о многом другом тоже. Она любила мужчин и не скрывала этого. У нас в семье ее пристрастие считалось не просто отклонением, а серьезной патологией. Тете Сюзанне я обязана уверенностью, что любовь — это дар Божий. Она часто брала меня с собой в путешествия. В 1975 году на Пасху мы ездили с ней в Марокко.
— Эмилия, — сказала мне мама накануне отъезда, — ты знаешь, Сюзанна у нас со странностями. Жизнь ее не баловала, и… В общем, так. Я прошу тебя об одном: как только вы доберетесь до Марракеша, купи в гостинице открытку, любую, самую захудалую, мне не важно, и напиши все, что хочешь: доехали благополучно, в самолете не тошнило… И обязательно прибавь: тетя Сюзанна чувствует себя хорошо. Поняла?
— Поняла.
— Сюзанна непременно прочитает открытку. Я ее знаю, она любопытна, как старая шлю… В общем, она очень любопытна, а ты нарисуешь крестик, если все в самом деле в порядке, два крестика, если все хорошо… А если крестика не будет, то у меня есть телефон гостиницы, и я до вас тут же дозвонюсь, можешь не беспокоиться.
Кресты были маминым наваждением, она их видела повсюду и два носила на шее вместе с тремя медальонами Девы Марии — один из Лурда, второй с улицы Дю Бак, третий — подаренный ей при крещении. Крестильный сильно пострадал: в детстве мама была нервной и часто его грызла.
В Марракеше я влюбилась в саму себя. Смотрелась в зеркало и радовалась, до чего я хорошенькая. Впервые в жизни. Мое открытие не противоречило моим предчувствиям — очень скоро я окажусь один на один с жизнью. И ринусь ей навстречу со всем напором, который пока только нарастал в нашей скучной обыденности, без конца поверяемой моралью, что позволяло моим невротикам-родителям считать себя образцовыми христианами, излучающими добродетель. На базарах умельцы-кустари спрашивали меня, сколько мне лет, говорили «газель-красавица», а тетя Сюзанна отвечала: «Она хоть и молоденькая, но уже замужем, завтра приедет ее муж». И перебирала руками с неровно накрашенными ногтями широкие кольца и разноцветные материи, ища что-нибудь для меня. Пахло кожей и свободой. Мятой и эвкалиптом. Я шла и чувствовала себя королевой — ах, какие у меня бедра, какая грудь, я смеюсь так заливисто, так звонко, и грошовые браслеты так весело позвякивают у меня на запястьях. Мне очень нравилось, как плавно двигаются мои загорелые руки. Я ловила себя на том, что любуюсь собой.
В гостиничном баре пианист каждый вечер играл на расстроенном инструменте «Мой путь» и «Какой вечер», проглатывая половину диезов. Я старалась не думать о Кристине и спрашивала себя: смогу ли в будущем жить иногда такой же беззаботной жизнью, часто ли будет мне выпадать возможность бродить, вдыхая запах жасмина и пряностей, шкур животных и сухих цветов? Спрашивала, есть ли в других краях такие же дешевые гостиницы с расстроенным пианино и легкомысленными
У меня за плечами двадцать пять лет супружеской жизни, от мужа трое детей, три дочери, они все живут отдельно от нас. Все покинули родительский дом без предупреждения — нет, сказали, разумеется, но в последний момент, пренебрегая всеми правилами то ли от избытка счастья, то ли по легкомыслию, а может, страшась собственных сомнений. Как бы то ни было, все разъехались, а меня оставили, что в порядке вещей, утверждал их отец.
— Знаешь, Марк, может, это и в порядке вещей, может, правильно и неизбежно с точки зрения биологии, психологии и даже социологии, мне плевать. Потому что в отличие от тебя я не только размышляю, но еще и чувствую!
— Понятное дело, женщина мыслит утробой! Она дает жизнь, а мы отнимаем ее на войне. Скажи лучше, куда ты дела билеты на поезд? Терпеть не могу заказывать их заранее по Интернету! И не говори, что все мужчины безалаберны!
— Я вообще молчу. Билеты у меня в сумке.
Детские бессмысленные пикировки. Ирония в том, что мы настолько изучили друг друга, что никаких неожиданностей или сюрпризов ждать не приходится, у нас осталось одно развлечение: высказать первым то, что другой еще не успел, и передразнивать знакомые доводы противника в защиту собственной точки зрения. От этого, конечно, устаешь.
Я учительница в начальной школе. Школа от дома недалеко, на работу хожу пешком. В метро не спускаюсь, не люблю толпу, настороженную и недоброжелательную. Я учительница — ну да, теперь не говорят «учительница», говорят «преподаватель начальных классов» — длиннее, лицемернее и все так же плохо оплачивается. Учу читать. Вот уже двадцать лет. Детей, которые понимают. Воспринимают. Запоминают.
Кристина! Я же ЗНАЮ: ты можешь! Бэ и А — ба! Вэ и А — ва! Дэ и А — да! Видишь, как просто!
Когда я теряла терпение, Кристина бежала к маме и жалобно, умоляюще повторяла: «Мама! Мама! Правда же я твой крест?» И мама, хоть и со скорбным выражением лица, набиралась мужества и шептала: «Да, конечно, Кристиночка! Ты мой крест!..»
И тогда Кристина с торжеством возвращалась к нам в комнату и говорила мне: «Ну и что же ты сердишься?»
Почему я сердилась? Да потому что хотела, чтобы Кристина научилась чему-нибудь, а не только мечтала стать певицей и женой Ринго… Я учила ее писать палочки и буквы, и у нее получалось, но я выбрасывала ее тетради точно так же, как выбрасывала свои, с чувством, что сама себя обманываю. Обманываю, придавая значимость палочкам и крючкам. Усилиям, которых они требуют. Потому что для Кристины дверная щель не просто узка. Ей туда не протиснуться никогда, ни за что.
Кое-как я научила ее писать. А читать не смогла. Читать Кристина так и не научилась. Потому что мне этого хотелось еще меньше, чем ей. Думаю, я боялась того, что она прочитает, очутившись в мире, где все мы живем и несем свой крест, чтобы заслужить рай, дожидаемся всю жизнь благой вести, напряженно вглядываясь в смятые газетные листы.
А вечером, когда уже множество городков — Шампиньи, Рунжи, Сент-Женевьев-де-Буа — остались позади, я уже повернула на Лион и вдруг поняла, что для меня не важен смысл этого путешествия. Но он имеет значение для моих домашних. Как им его объяснить? Им и Марку. Я ведь вовсе не хочу, чтобы он волновался. Не хочу драмы или разрыва. Я решилась на эскападу, потому что меня впервые поманила личная жизнь, никак с ним не связанная. Мне вдруг расхотелось говорить о себе во множественном числе. Мы с Марком. Мы с мужем. Мы с папой. Мы собираемся в отпуск. Мы пригласим на Новый год друзей. Мы копим деньги. Мы думаем, что… Мы хотим с вами поговорить… Господи! Даже покупка пары туфель или зубной пасты новой марки требовала совместного решения!