Первая месса

Дубинин Антон

В следующий миг завизжала Хелена, и Адам, сбросив оцепенение, в три прыжка подскочил к лежащему брату. Из-за плеча высовывалась глупая физиономия Петера.

— Эй! Аб! Абель! Ты как? Братик, ты как?

Абель медленно-медленно, словно сомневаясь, что он жив, раскрыл глаза. Глаза его были полны слез — но все такие же каре-зеленые, осмысленные, слава Богу — осмысленные! Он пошевелил рукой, ища опоры, слегка изогнулся — он двигается, он не сломал позвоночник, Слава Богу еще раз!

— Жив? — выдохнул Петер, испугавшийся не меньше Адама. Тот запоздало понял, почему так — его верный дружок ужаснулся перспективе стать виновником происшествия.

Абель

обвел затравленным, полным боли взглядом склоненные над ним лица, сморщился, будто собирался заплакать — и вдруг засмеялся. Смех у него получился не особенно настоящий, но пробудил бешеный всплеск облегченного хохота у всей компании, особенно у Адама, который прямо-таки заливался, помогая брату встать.

— Вот ведь… шлепнулся! — смеясь искривленным ртом, выкрикнул Абель, незаметно стирая с лица слезы.

И все подхватили, восхищаясь его храбростью, потешаясь над его неловкостью, поспешно отодвигая в самый дальний уголок сознания объединившую всех минуту липкого страха. Потом они возвращались домой, немедленно отвергнув идею лазать за сойкиными яйцами, и Адам шагал впереди, напевая пиратскую песенку и не оглядываясь, нарочно не оглядываясь на брата — потому что он слишком хорошо понимал вставшую между ними ложь. И не хотел к ней возвращаться. И еще не хотел — хотя бы случайно — заметить, что Абель хромает.

Но это было десять лет назад…

И все эти десять лет Адам не знал, что младший брат все помнил, все понимал и желал ему смерти.

— Я хотел, чтобы ты умер, — тихо продолжал Абель, — чтобы суметь спокойно любить тебя. Не завидовать. Не делить тебя с твоими друзьями. А потом еще с твоей девушкой. Мне казалось, если бы ты был мертв, моя любовь… стала бы совершенной.

Адам обвел сухие губы сухим языком. Он по-прежнему не мог ничего сказать. Он смотрел на своего брата, которого знал всю его жизнь, и понимал, что ничего он никогда не знал про Абеля. Про настоящего Абеля, сейчас говорившего с ним, а не того — преданного, слабенького, нуждавшегося в защите, очень удобного брата для атамана, брата, которого он любил. Или считал, что любит, потому что нельзя по-настоящему любить того, кто не существует.

— Еще… — Абель удерживал его глаза своими, и Адаму делалось все страшнее. Страшно заглядывать в дыры в неимоверную вечность. — Еще о Хелене. Перед ней я тоже грешил. Я ее всегда… наверное, тоже ненавидел, по крайней мере, считал, что лучше бы ее не было.

— Вы же с ней дружили, — невольно выпалил Адам. Его чудовищный брат, тысячелетний старик, только усмехнулся — и усмешка сделала его лицо еще более похожим на череп.

— Я притворялся, — просто сказал он. — Не всегда — иногда я в самом деле дружил с Хеленой. Но в те минуты, когда я пребывал во грехе — а их было больше — я хотел, чтобы она куда-нибудь делась. Уехала, умерла — все равно, лишь бы не находилась рядом с тобой. И еще… я хотел ее как женщину.

— Ты? — снова не удержался Адам. Он привык, что его брат — существо почти бесплотное, очень духовное. Что при всех своих слабостях, льстивших Адамскому самолюбию, по крайней мере в одном Абель его лучше: в чистоте помыслов.

Абель — восемнадцатилетний девственник, задумавший посвятить свою жизнь и целомудрие Богу — снова улыбнулся. От его улыбки заплакали бы и камни. Да они уже плакали, эти глыбы кварца вокруг: Адам мог расслышать, как они стонут, сотрясая островок до самого подводного основания.

— Да, я хотел твою невесту. В ней… знаешь, в ней всегда было что-то странное: мне кажется, любой мужчина,

оказавшись рядом с ней, начинал ее хотеть, даже против собственной воли. А я ведь был мужчиной, Адам, я знал, что такое плотское желание, наверное, с двенадцати лет. И за это я ее тоже ненавидел: она своим присутствием заставляла меня испытывать похоть. Я несколько раз занимался рукоблудием, думая о ней. А потом плакал на исповеди… Однажды, когда мы ходили на берег за ягодами — в позапрошлом, кажется, году — мы оказались с ней рядом и совершенно одни. Мать и другие женщины остались по другую сторону дороги, а вы с отцом находились далеко, в городе, вы целую неделю работали грузчиками, помнишь — на железной дороге… Мы с Хеленой сидели совсем рядом, обирая чернику с одного куста, и голова у нее была обвязана синим платком, чтобы волосы не мешались. Я так хорошо запомнил платок, потому что… Представил, как я ее повалю на спину и заткну ей рот. Этим самым платком, Адам. Я подумал, что смогу с ней справиться на первых порах, а потом она уже сама не захочет, чтобы я… останавливался. Потому что мне показалось, что она думает о том же самом. А когда мы вернемся домой, думал я, мы ничего не расскажем… ни тебе, ни кому другому. Особенно тебе.

Кулаки Адама, почти лишенные силы, непроизвольно сжались. Длинные, обломанные о камни ноги впились в ладони. То лето он тоже помнил. Им с отцом тогда удалось хорошо заработать — разгружали каменный уголь с товарняка. И ничего, что они половину денег оставили в том же городе, в кабаке… Все равно в кабаке было скучно, потому что там не хватало… Хелены. И брата. Их обоих…

— Кажется, все, — выдохнул Абель, закрывая глаза. Исповедь далась ему нелегко. На лбу и скуле даже выступили капельки пота — непонятно, из каких еще не опустошенных источников влаги его тела происходила эта испарина, последняя вода.

— Нет… Еще самое главное, — Абель что-то вспомнил и судорожно захватал ртом воздух. — Дай мне… Попить… Я еще должен сказать.

Адам поднес к его губам бутылку, тот ухватил ртом ее горлышко, как младенец — свою соску. Но выпил совсем немного.

— Я решил стать священником, — сказал он наконец, слизывая катившуюся по подбородку капельку. — Знаешь, почему? Потому что я хотел… Стать лучше тебя, Адам. Стать кем-то совсем другим, а не только «младшим братом атамана». Чтобы однажды ты пришел ко мне исповедаться, и я имел власть отпустить тебе грехи. Чтобы ты называл меня «отец». Вот… теперь совсем все. Все, что я хотел сказать.

— Только поэтому? — свистящим шепотом спросил Адам. И сам удивлялся, что подобная мелочь может быть ему важна. В изменившемся, навеки сломанном мире его все еще интересовало, по какой причине его брат захотел стать священником.

Абель, как ни странно, понял вопрос без объяснений.

— Не знаю. Не знаю я. Мне казалось, что… не только поэтому. Что есть еще что-то большее, любовь к Господу, призва… призвание. Но теперь мне так не кажется. Я просто не знаю. Но… я рад, что все так сложилось. Правда рад.

Черное потрясение — откровение того, как темна человеческая душа, причем та, которую он всегда считал белой — было для Адама болезненней всей прочей боли. Про себя он всегда знал, что он не особенно хорош. Зол, похотлив, любит хвастать и выпендриваться. Но Абель… Тот самый, чистоте и простоте которого он завидовал втайне даже от самого себя… Ведь из-за этой самой зависти некогда он и обижал брата, обижал то невниманием — то — иногда — напротив, унизительной заботой. И тут со щелчком недостающий кусочек мозаики лег на свое место.