Первая министерская
Шрифт:
Якубович, сын мелкого почтового чиновника, всегда был одет бедно и неряшливо. Прямые, бесцветные, как пакля, волосы были отпущены длиннее, чем полагалось по неписаным гимназическим «правилам, и из-за этого между Якубовичем и инспектором происходили постоянные стычки.
Инициативная группа собралась у Ашанина. Сначала рассматривали семейные альбомы и отцовские книжки, затем пили чай с вареньем и, только выполнив весь ритуал, занялись организацией кружка.
— Что же, собственно, мы будем делать? — спросил Якубович, с самого начала относившийся к затее скептически.
— Читать, обмениваться мыслями, спорить, — ответил
— А какие книги мы будем читать?
— Жаль, что нет Гайсинского, — заявил Берштейн. — Он все это хорошо знает.
— Он о себе много воображает. Его звали.
Все собравшиеся не могли назвать ни одной книги, чтением которой следовало начать занятия кружка и которую можно было бы достать немедленно.
В библиотеке Ашаниных подходящих книг не нашлось. Из отцовских кабинетных шкафов глядели кожаные корешки томов «Свода законов», «Установления о наказаниях», рядом серели, переплетенные в коленкор с монограммами, ровные томики классиков, приложения к «Ниве» и несколько десятков французских романов.
— Придется все-таки попросить Гайсинского дать нам список «таких» книг.
— Каких «таких»? — спросил Ливанов. — Не будем же мы читать все сплошь по рецепту Гайсинского. Надо знать твердо, чего мы хотим сами. Я вовсе не считаю, что всем нам следует стать социал-демократами. Это, кажется, очень скучно. Мне, например, больше нравятся террористы.
— Авантюрный элемент в революции, — насмешливо сказал Якубович.
— Ну, знаешь… На одних брошюрах сидеть, как курица на яйцах, когда кругом борьба, — это тоже не дело. Это ведь дело характера.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Ашанин.
— Валя, к вам можно? Нам скучно, — раздался женский молодой голос.
— Кому это — вам? Если ты, Санька, одна, то нельзя. А если у тебя подруги, то можно.
— Валька, ты свинья, — сказал Ливанов. — Саня, конечно же можно! Ведь мы на сегодня кончили? — спросил он товарищей и, не дожидаясь ответа, поспешил к двери.
В комнату вошли три девушки гимназистки: Саня, сестра Ашанина, и две ее подруги — Ценя Смирницкая и Геля Корытко, кокетливые польки, насчитывавшие среди своих поклонников добрую половину товарищей Андрея.
Андрей густо покраснел и поспешил в дальний угол комнаты.
Он сам предложил собраться у Ашанина. И теперь трусил, как бы товарищи не догадались, что, собственно, влекло его в этот дом. Конечно, у Ашаниных собираться удобно — дом большой и просторный. У Валентина комната отдельная, и родители культурные, приветливые. Но все это было не главное. Главное была Саня.
В третьем классе Андрей на все замечания и намеки товарищей о девушках отвечал презрительно: «Баба! Что общего — казак и баба?» Эти слова звучали уверенно еще в четвертом классе. Но в пятом так уже не выходило. Во-первых, в душу Андрея забрались сомнения — какой он казак? Штаны на штрипках, фуражка как коробочка. Мать француженка, а отец москаль. Только бабушка украинка… Портрет красивой девушки в косах и лентах висит до сих пор в кабинете отца… А самое главное, нет уже того равнодушия к девушкам, от которого было легко и весело в младших классах. Вот хотя бы Саня Ашанина. Почему-то, когда она появляется, Андрею кажется, будто он выпил сладкого и терпкого вина и оно остановилось где-то глубоко в горле. У нее коса с нарочно взбитым пушистым концом и колечки волос над висками…
Началось это с одной
Через неделю Андрей пришел к Ашаниным и познакомился с Саней. Оказалось, что глаза у Сани ничем особенным не отличаются. Хорошие, ясные глаза. Но обаяние первого впечатления осталось.
Андрей дал бы отсечь себе руку, чтоб только никто не узнал об этом. Даже Костя Ливанов.
Мысли Андрея и Кости часто возвращаются к теме о девушках и о любви. Тогда оба мальчика разговаривают короткими фразами, разделенными большими паузами, и никогда не шутят, и если сорвется обычная плоская шутка, то разговор обрывается, замолкает… Они стыдливо наблюдают, как развиваются их мальчишьи тела, как бродят в них какие-то неспокойные соки и глубокие, непонятные волнения.
Если в шумной компании заговорят об этом другие, Андрей и Костя почему-то считают себя обязанными поддерживать разговор в лукаво-развязном тоне. На анекдот отвечают анекдотом, на намек — намеком. Но чаще, краснея, повествуют о таинственных встречах, о пожатиях руки на балу. Воображение внезапно разыгрывается, наступает какое-то пьяное похмелье. Но потом долго бывает стыдно и неловко перед собой.
А Саня? У нее такие нежные, узкие руки. А конец косы ужасно хочется потрогать. Но лучше всего думать об этом засыпая и никому ничего не говорить…
С появлением девушек инициативная группа немедленно перешла к играм и танцам под рояль.
Летучая почта принесла Андрею две волнующие записки, намекавшие на глубокую симпатию и, «может быть, даже больше». Костя Ливанов получил весть о чьем-то «отсутствующем, но неравнодушном сердце».
Друзья обсудили и вынесли вердикт: девчонки дурят. Но ведь записка могла быть и от Сани. Почта сделала свое дело. Остался легкий дурман, и долго не спалось в эту ночь.
Книги «о порядках» отошли в сторону, и, когда Берштейн предложил чаще устраивать такие веселые вечеринки, все захлопали в ладоши, и только Якубович процедил сквозь зубы:
— В революции женщине нет места.
— А Перовская? — вскрикнул Ливанов.
— Иду спать, — презрительно закончил Якубович и ушел, не дожидаясь товарищей.
А там потекли дни, наполненные своеобразной сутолокой гимназической жизни, уроками, хождением в церковь, на каток, в гости. Прошли святки, а затем подошла весна.
Глава пятая
Церковь Святой троицы стоит особняком на высоком мысу, показывая всему горбатовскому Приднепровью резную ограду, высокие белые стены и зеленые крыши шатровых глав. От города к церкви ведет пыльная, замощенная булыжником дорога, а у самой ограды вправо и влево круто бегут вниз овражистые, развороченные переулки, по которым весной шумят потоки, а зимой лежат саженные сугробы.
Борта у церковного холма ровные, словно кто-то ножом срезал курган с трех сторон и укрепил дерном крутые, нарочитые обрывы. Внизу — кольцом — терн, репейник. Это чтоб никому неповадно было лазить по церковным обрывам. Нижний забор едва поспевает за поворотами и ухабами оврага; он прогнил, позеленел и покосился под тяжестью навалившихся на него зеленой бузины, боярышника и персидской сирени.