Шрифт:
Я и сейчас еще отчетливо вижу мягкие линии ее фигуры, ее платья, сшитые всегда с таким вкусом, и эту изящную ножку, оставлявшую на песке нашего двора узкий след, в который я всматривался со сладостным трепетом.
Я и сейчас еще отчетливо вижу, как она появляется у нас, обыкновенная женщина для других, а для меня — словно божество, потому что, навещая моего товарища Гектора, своего сына, она всегда осведомлялась обо мне, делила между нами обоими лакомства, которые приносила ему, брала меня вместе с ним на прогулки, словом — старалась всячески
Какую горячую признательность вызывали во мне заботы молодой вдовы, столь миловидной и грациозной! Это чувство нельзя было назвать ни нежной привязанностью, какую питаешь к матери, ни дружеским участием, с каким относишься к сестре; то было совсем другое чувство, смутное, непонятное мне, страшное, терзавшее мою душу. Это был сущий ад: страсть захватила меня целиком, измучила, изранила мне сердце, она уже готова была вылиться в слова, которые, сорвавшись с языка, могли бы облегчить мои страдания. Представьте себе мои мучения, мучения пятнадцатилетнего подростка, не знавшего о любви ничего, даже слов, которыми ее выражают, и составившего себе представление о женском сердце пока еще только по нарядам и по прелестной ножке своего кумира! К тому же еще, у этого подростка вид был тщедушный, и находился он в том возрасте, когда, по общепринятому мнению, душа чиста, между тем как на самом деле она уже раскрыта навстречу всем страстям.
Я вспоминаю, какая ревнивая ярость обуревала меня при виде этих светских мужчин, этих опытных соблазнителей, которые привыкли искусно льстить и расточали свои пошлые комплименты молодой вдове, в то время как я, мечтавший сказать ей так много, не мог выразить ничего.
Сколько раз, исступленно мечтая в одиночестве, с трудом удерживаясь от того, чтобы вслух назвать ее имя, я решался ей во всем открыться, а потом не знал, что же именно нужно говорить, и не мог даже просто рассказать о своих страданиях! Но когда я видел ее, когда встречал ее ласковый взгляд, столь же благожелательный ко мне, как и к Гектору, тревога уступала место счастливому спокойствию, а растерянность и смущение заставляли меня забыть муку, хотя вскоре она снова начинала раздирать мою душу.
Однажды вечером после чудесного дня — чудесного, ибо я провел его в обществе Клемане, — она, по своей молодости снисходительная к нашим желаниям, повела нас в Тиволи. Так как праздник затянулся и мы уже не могли поспеть в коллеж к положенному часу, то было решено, что мы туда отправимся только на следующее утро. Мне предстояло провести всю ночь под одной крышей с ней! Рядом с ее комнатой! Фантастическая, полная очарования ночь! Только раз в жизни может посчастливиться полуребенку-полумужчине насладиться такой ночью.
Днем было очень знойно. Мозг мой пылал, и я большую часть ночи провел, жадно глотая после жаркого дня освежающий воздух и прислушиваясь к отдаленному дыханию спящей Клемане, лелея незнакомые мне доселе мечты, которые поддерживали
Однако, утомленный таким наплывом чувств, я, наконец, был убаюкан приятными видениями и заснул, продолжая думать о Клемане. И вот будто пелена спала с моих глаз, и Клемане мне представилась совсем иным существом. Исполненная любви, она была охвачена тем же волнением, что и я, она позволила мне дотрагиваться до своих длинных черных кос, ее рука больше не избегала моей, глаза не отрывались от моих глаз, нежное прикосновение вызывало во мне трепет счастья. Но это был не сон! Предо мной стояла Клемане! Пленительная в своей красоте и изяществе, она с тревогой склонилась над моим изголовьем. Я действительно слышал ее голос, от которого замирало мое сердце.
— Эдуар, — сказала она, — что с вами, дружок? Почему вы, как в бреду, все время называете мое имя? Вам что-нибудь нужно? Вы больны?
— Как, я называл ваше имя? Значит, я во сне выдал мою тайну? Простите, сударыня, или, вернее, сжальтесь над тем, кого вы заставляете так страдать.
— Да что вы говорите? Будьте же благоразумны, Эдуар. Уймите это волнение, оно пугает меня.
— Оно не покидает меня никогда.
— Вы сейчас возбуждены, вы в жару...
— Я всегда в жару, когда думаю о вас.
— Эдуар, Эдуар, молю вас, гоните прочь эти мысли, они навеяны лихорадочным сном... Вспомните об уважении... Но что это, я слышу шаги... Сюда кто-то идет... Нас застигли... Эдуар, Эдуар, бедное дитя...
И она упала без чувств за пологом моего алькова.
Эта бурная сцена была для меня вспышкой молнии, возвысившей меня в собственных глазах и в один миг обогатившей таким жизненным опытом, какой обычно приобретается годами. Я понял любовь, прежде чем познал ее, и хотел достойно сделать первый шаг.
— Доброе утро, Гектор, — сказал я, приняв до смешного хладнокровный вид, когда он пришел будить меня, чтобы отправляться в коллеж, а было уже поздно. — Как, — добавил я, — разве мы сейчас и уезжаем?
— Да, сейчас же, время не терпит, уже поздно, и в следующий раз нас могут не отпустить. Я даже не буду прощаться с мамой — боюсь, что это нас задержит.
— С мамой? А, да... Ты прав. Не следует тревожить ее. Едем.
И, живо одевшись, я покинул дом Клемане, не простившись с ней и даже не зная, пришла ли она в себя.
В коллеже я постарался освоиться с новыми мыслями и внимательно разобраться в новых чувствах, чтобы потом написать о них той, которая будила их во мне, и с невообразимой тоской стал ждать следующего воскресенья, смутно предчувствуя, что оно будет для меня днем блаженства. И вот наступил конец этой самой длинной в моей жизни недели, все дни и ночи которой я провел в исступленно-бессмысленных мечтаниях, тщетно пытаясь проникнуть в тайну и по-прежнему не понимая ее, тяготясь секретом, которым ни с кем не хотел поделиться. Пьяный от счастья, я помчался к Клемане...
Она уехала на воды.