Первая женщина
Шрифт:
Я видел над собой только свои руки, перебирающие канат. Я ничего не слышал. Я перемахнул через овраг с такой быстротой, что не заметил, как достиг другого склона и влетел головой прямо в Меньшенина.
И только когда он крепко и больно схватил меня за локоть, я опустил ноги и с удивлением сразу ощутил под ступнями склон.
– Засранец! Поганец! Ты что, хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? – услышал я совсем рядом с ухом быстрый шепот Меньшенина.
Я смотрел ему прямо в лицо, в его глубокие темные глаза, а видел только одни шевелящиеся губы, белые, сухие, старые.
Вдруг я почувствовал,
– Смелый юноша! – обращаясь ко всем через овраг, заговорил Меньшенин неожиданно добрым голосом. – Но нужен ли такой риск? Ведь у нас учения. Другое дело, если бы это было на войне в боевых действиях. Тогда бы я тебя похвалил. А сейчас скажу: хвастовство и глупость!
Я спустился на дно оврага, пересек его, поднялся на склон и увидел, что Веры нет. В какой момент она ушла? Но я понял, что ее не было уже тогда, когда я пошел к канату.
Вечерело, когда я приблизился к гаражному дворику и встал в стороне от Кулака, наблюдая издали, как он работает. Кисти рук его были измазаны в саже и машинном масле.
– Пионер пришел!
Он узнал во мне того мальчика из старшей группы, которого должен был страховать сегодня на канате.
– Ну ты и сиганул через овраг! Будто за тобой собаки гнались!
– Можно я вам помогать буду? – спросил я.
Он выпрямился, держа в руке металлическую отвертку.
– Машинами интересуешься?
– Да, – соврал я.
– В мотор лазил когда-нибудь?
Я отрицательно помотал головой.
Он задумался.
– Видишь блок цилиндров?
– Вижу, – сказал я, склонясь под капот и разом оказавшись с Кулаком в одном замкнутом мире, в котором кроме запаха бензина и ржавого железа жил еще живой запах его тела и его дыхания.
– Возьми звездочку и отдай эти гайки!
Он заметил мое замешательство и, вспомнив мою прошлую бестолковость, пояснил:
– Изогнутый ключ.
Я пошел в гараж. Как и в тот раз, на столе лежало множество гаечных ключей. Я увидел среди них блестящий, дважды изогнутый, и принес его.
Кулак наклонился над двигателем, надел ключ на гайку и коротко ударил по другому его концу ладонью. Гайка стронулась с места. Затем он стал легко выворачивать ее.
Я не испытывал страха, находясь так близко от него, но жадное к нему любопытство. Словно я прикасался к чему-то сокрытому от меня, запрещенному мне, словно я мог многое узнать о Вере...
Я надел ключ на гайку, попробовал сдвинуть ее с места, но она не пошла. Тогда, не пожалев силы, я ударил ладонью по другой стороне ключа и очень больно разбил руку.
– Резче надо! – услышал я над собой его голос.
Он коротко ударил своей ладонью по ключу, и гайка сразу повернулась на четверть оборота.
– О своей машине мечтаешь? – спросил он.
Я растерялся, не зная, что ответить.
– Длинная, серебристая, с мягкими сиденьями, с радиоприемником!..
Он хохотнул.
Мы работали более часа.
И весь этот час, приглядываясь к его уверенным движениям и особенно ревниво вслушиваясь в его дыхание, я ощущал новую странную связь, которая появилась между мною и ним. Его дыхание было дыханием большого сильного зверя. Намного более сильного, чем я.
– Тебе пора на ужин, – вдруг сказал он.
– А
– Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит.
Меньшенин объявил результаты игры. Он сказал, что доволен тем, с какой серьезностью все отнеслись к этой ответственной игре. И добавил, что вторая ее часть будет проведена на следующей неделе и будут участвовать и девочки. Зачеты были поставлены и Армену, и Елагину.
Потом он сделал паузу, победоносно оглядел нас и с радостью провозгласил:
– А теперь скажу о том, о чем все вы, конечно, мечтаете. Пора готовиться к прощальному балу. Прощальные балы – традиция нашего лагеря. Не во всех лагерях бывают прощальные балы. Но мы любим их и ничего для них не жалеем. Мы хотим, чтобы у всех у вас осталось радостное впечатление о проведенном в нашем лагере лете. Записывайтесь у старшей пионервожатой: кто какое хочет принять участие в концерте, кто как хочет показать свое умение, свои способности. Будут у нас и праздничные карнавальные костюмы – даю слово директора, – и танцы до восхода солнца, и костер!
– До восхода солнца! – загудели мы.
После ужина сразу человек пятнадцать ринулось к Вере записываться на выступления в концерте.
Я смотрел на нее, окруженную множеством девочек и мальчиков, многие из которых были выше нее ростом. И в моей голове все крутилась фраза, сказанная Кулаком: «Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит».
А ночью меня охватила ревность. Я сразу понял, что это и есть ревность. Но я даже не мог представить себе, что мучения ее так тяжелы. То вчерашнее пламя, в котором я сгорал, теперь показалось мне очень слабым испытанием. Вчера Вера была одна. Сегодня она спала с ним рядом, вся погруженная в его громадные сильные руки. И злой голос непрерывно говорил мне:
«Они вместе!»
Я пытался убеждать себя, что они прожили в браке много лет, а я даже не знал об их существовании. Не знал всего два месяца назад и не мучился никакой ревностью. Но силы были неравными. Голос запросто одолевал меня. Кровь моя вскипала. И я опять слышал:
«Они вместе!»
Я вышел во двор.
Мрачная сила влекла меня к их постели. В груди моей было тесно и душно.
Над лагерем горела половинка луны. Томно пахло флоксами. Столовская кошка протрусила бочком по пустой аллее и исчезла в цветах на клумбе. Из дверей общежития вышел Меньшенин в чем-то белом, как покойник, закурил, поглядывая на небо, и долго стоял у входа один, а я один стоял в стороне от него. Он не мог меня увидеть. Потом он прошел на аллею, поднял валявшийся на ней камень, отбросил его в сторону и опять скрылся в общежитии.
Вот их окно! Они сейчас там, за этими стеклами, в той ночной тьме, в той комнате. Они любят друг друга!
И она, моя единственная женщина, без которой я уже не мыслил своей жизни, виделась мне, как тогда в сверкании молний, – зловеще прекрасной, с запрокинутой назад головой и с раскрытым ртом, из которого вырывается стон наслаждения. Теперь я знал, что оно делает с человеческим лицом.
– Нет, я так больше не могу! Я не хочу так! – шептал я.
Как презирал я себя за то, что был так слаб и мал, что не мог ворваться туда, наверх, на второй этаж, и отнять ее у него, и как ненавидел ее – за то, что она была так колдовски красива, так недосягаема и так неверна!