Первое апреля октября
Шрифт:
Толстая тётя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.
— Хочу стать воздушным шариком! — громко подумала толстая тётя Зина. — Или… Или нет… Птичкой!
И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом — птичкой Сирин.
Тётя еле успела совладать с рулем высоты — уже перед самой землёй — и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу
Долетев до восьмого этажа, тётя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и начала петь.
Раньше, когда толстая тётя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбёжкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда-нибудь дядя Степан под бомбёжкой и знак ом ли ему вой юнкерсов.
Теперь же, когда тётя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.
— Ну что, сволочь, — сказала ему тетя Сирин, — дождался? Радуешься?
— Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? — вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тётино пенье.
— Шиш тебе, заяц рогатый, — ответила тётя Сирин.
— Скажи, рыбонька! — взмолился дядя. — Ведь ты же всё равно не сегодня-завтра на юг улетишь, — осень на дворе.
— Вот тебе! — воскликнула тётя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша не получилось, потому что рук-то у неё теперь не было — крылья были.
А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тётю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тетя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тётя Сирин — все было едино.
— Ах ты гадский гад! — крикнула хулигану тетя Сирин, падая с перил балкона.
Она суматошно захлопала крыльями, пытаясь выровнять кривую полёта и устранить тангаж, но за отсутствием навыка у неё это плохо получалось. В итоге тётя завязла крыльями в бельевых верёвках шестого этажа, застыв над старчески-неухоженным балконом мужского пенсионного возраста. Она качалась над ним в глупой распластанной позе японского лётчика-неудачника, запутавшегося в стропах парашюта, и материлась.
Для пенсионера Шлакова это был просто подарок. Он немедленно выбежал на балкон с берданкой и стал целиться в тётю Сирин.
— Гадят и гадят, — шептали при этом его посиневшие от возбуждения губы. — Гадят и гадят…
Он совсем уж было собрался нажать на спуск, но в последний момент подумал, что тётя Сирин может быть редким и исчезающим видом, занесённым в Красную книгу, а потому стрелять не стал, а вместо этого вызвал работников зоопарка.
Работники
С тех пор тётя Сирин живёт в зоопарке. Она целыми днями сидит в клетке, на жердочке, гадит и поёт пролетарские песни.
По воскресеньям к ней приходит дядя Степан. Он мучает её одним и тем же вопросом по поводу затаённого фунфырика, а ещё просит денег в долг. Но тётя Сирин про фунфырик молчит, как партизан, и денег в долг не даёт.
Ещё к ее клетке учительница биологии Тамара Петровна приводит на экскурсию школьников. Когда тётя Сирин видит в гомонящей толпе пятиклассников Ваньку, она начинает взволнованно бить крыльями и метаться по клетке, чем неизменно приводит в восторг весь детский коллектив.
Пенсионеру Шлакову премию так и не выдали. В отместку он попытался однажды проникнуть на территорию зоопарка под покровом ночи, с берданкой, чтобы отомстить всем сразу, но был пойман сторожем Николаевым и сдан в милицию. Там он и умер от инфаркта миокарда, потому что губы никогда не синеют просто так, от волнения, нет — это всегда верный признак болезни сердца.
Убить прошлое
— Не убивай меня, Тони, — глаза Фила капали взглядом безысходности на стол, на пол, на руку сидящего напротив. — Мы ведь друзья.
Тони пожал плечами, поправил шляпу. Его плащ сопровождал каждое движение тяжелым и влажным шуршанием. На улице моросил дождь.
— Друзья, Фил, — Тони задумчиво покрутил в пальцах сигарету. Сжал её тонкими губами, щёлкнул зажигалкой. Добавил, выпуская струйку дыма: — Были.
— А ты всё так же куришь эту дрянь, — Фил потянул носом и неуверенно улыбнулся.
— Угу.
— Помнишь, как мы ходили в Миджинтаун, к этому старому вьетнамцу… Как его звали?.. Хао?
— Хуа, — кивнул Тони. — Его звали Хуа, Фил.
— Ну да… И он крутил эти самокрутки своими грязными пальцами. У него всегда были грязные пальцы и чёрные ногти, помнишь?
— Ну, не всегда.
— Тони… Дружище!.. А ты всё такой же, — робко улыбнулся Фил.
— Ты тоже мало изменился, — кивнул Тони. — Ну, разве что, пузо…
— Ну, тебя ведь тоже когда-то звали Тощим… А сейчас — язык не повернётся, хе-хе.
— Хе-хе…
— Не убивай меня, Тони.
Где-то далеко проскулила раненым койотом полицейская сирена. Жёлтыми бликами приплясывало на ночном окне отражение вывески паба напротив. В приоткрытую фрамугу тянуло мокрым асфальтом и бензиновой гарью, ещё не прибитой дождём.
Тони сделал последнюю задумчивую затяжку, вдавил окурок в пепельницу-водоём, на берегу которого возлежал бронзовый лев. Сосредоточенно истёр в порошок останки сигареты и только после этого шумно и долго выпустил задохнувшийся ожиданием дым.