Первое имя
Шрифт:
— А сейчас батя выступит, увидите! — предсказал Паня.
Он не ошибся. Слово получил Григорий Васильевич Пестов.
Паня стал под самым репродуктором, а в руках матери замерли вязальные спицы.
Послышался неторопливый голос.
— Начинаем проходку траншеи, чтобы перевести транспорт добытой руды на поток, — сказал Григорий Васильевич. — Технику для строительства мы получили первоклассную, транспорт наготове и порожняка вдоволь. Товарищи взрывники, спасибо им, тоже постарались. Взрыв на Крутом холме прошел удачно, оторванная порода хорошо размельчилась. Такую мелкую «набойку» будет приятно грузить. Все условия для работы
Диктор сказал:
— Знатный машинист Григорий Пестов поднялся на экскаватор номер четырнадцать. Он взялся за рычаги могучей советской машины… Он зачерпывает породу и грузит ее в вагон… Слышите шум работающего экскаватора? Слышите аплодисменты?.. Железногорцы, собравшиеся у Крутого холма, приветствуют начало скоростной стройки… Пожелаем успеха боевому коллективу горняков, пожелаем им счастливо в гору!
— Начали! — крикнул Паня. — Слышишь, мам, начали!
— Счастливо им, голубчикам! — проговорила Мария Петровна. — За какое доброе дело взялись.
— Счастливо всем! — повторила Наталья, радостно глядя на репродуктор. — Всем счастливо в гору!
— Тсс! — остановил ее Паня. — Работает, работает «Четырнадцатый»! Батя работает!
Из репродуктора слышался шум экскаватора. Гора Железная двинулась навстречу домне Мирной, навстречу новым мирным стройкам, и первый шаг по этому пути сделал Григорий Пестов, отец.
…После обеда Паня принялся звонить Колмогорову в контору второго горного цеха. Телефонистка несколько раз ответила ему «Занято», а затем Паня неожиданно услышал знакомый голос Филиппа Константиновича: «Колмогоров вас слушает!» — и так растерялся, что все приготовленные слова вылетели из головы.
— Ну, кто там? — нетерпеливо проговорил Колмогоров. — В чем дело?
— Это я, Паня Пестов… Это я звоню…
— А!.. Почему ты попал ко мне?
— Потому что я вам звоню… — Паня справился со своим смущением и сказал все одним духом: — Филипп Константинович, вы не приезжайте сегодня домой проверять Вадика. Он все уроки приготовил при мне и всегда будет готовить, потому что за него все наше звено возьмется. Мы так решили! И он тоже понимает, что вы все время заняты… Не приезжайте домой, Филипп Константинович, хорошо?
Как показалось Пане, ответа пришлось ждать очень долго.
Вдруг он услышал что-то похожее на сдержанный смех, но тут же понял, что ошибся, потому что Филипп Константинович спокойно сказал:
— Домой я все равно приеду немного отдохнуть, но если ты уверен, что Вадик может быть сознательным хлопцем…
— Может! Честное слово, может! Он уже стал совсем сознательным, — заверил его Паня, обрадованный, что дело идет на лад.
Филипп Константинович закончил:
— Проверять я его сегодня не стану, подожду следующих отметок и… Во всяком случае, я очень благодарен тебе, Паня… тебе и твоим товарищам… Очень благодарен!
Последние слова прозвучали так тепло, так неожиданно мягко в устах этого резкого и строгого человека, что Паня не нашелся
Часть четвертая. Тревога
Ночной разговор
Громкий, быстрый стук дождя по железной оконнице разбудил Паню.
Стрелки будильника показывали полночь, но в столовой горел свет. Значит, отец занимается? Почему же слух Пани не может уловить ни одного звука?
Скрипнула дверь спальни, послышался голос матери:
— Что ж ты, Гриша, спишь сидя? Изломаешься весь…
— И впрямь заснул над книгой. Видать, лень-матушка раньше нас родилась… — пошутил отец и забеспокоился: — Опять дождь льет? Беда! Плохая это подмога строительству.
— Конца-краю дождям не видно, — сказала мать. — Народу трудно, а невыходов по табелям, говорят, нет… Встретила Колмогорову, Ксению Антоновну. Похудела, голубушка, лицо от ветра запеклось. Достается ей на втором участке, а ничего, не робеет инженерша наша! Уважаю таких… — Мать спросила будто между прочим: — Как на траншее дело идет, Гриша? И ты молчишь, и в газете перестали писать.
Паня приподнял голову и навострил уши.
— Да ведь нечего говорить, известняки проходим. — Григорий Васильевич пояснил: — Понимаешь, чортов это камень, а не известняки. Как стекло… Взрывники что ни рванут холм — получается чепуха. Сверху порода размельчится неплохо, а под мелкой «набойкой» то валуны в три кубометра, то гребни цельные. Приходится добуривать, задержка получается. Колмогоров из забоя не вылазит, никому покоя не дает. Скорее бы кончились эти известняки! — Он с извиняющейся ноткой в голосе спросил: — Тревожится, значит, народ?
— Интересуются люди, а так, чтобы тревожились, не видно. — Мать усмехнулась: — Пришла сегодня ко мне в детский сад Полукрюкова, Галина Алексеевна, стала выведывать. Наслушалась она, должно быть, всякого от соседок, спрашивает, доволен ли ты Степаном.
— А говоришь, что народ не тревожится, — уличил ее в непоследовательности отец. — Ты, Маша, если еще увидишь мать Степана, скажи ей толком: и известняки мы предвидели и о Степане знали, что уменья у него недостаточно. Но ничего, растет он неплохо, старается. Ты ей скажи, что я Степаном доволен.
— Скажу, конечно! — повеселевшим голосом ответила мать. — Сама к ней завтра схожу.
— Все ж таки позанимаюсь еще, — решил отец. — А ты ложись, тебе вставать рано.
Мать ушла в спальню. Отец перелистал книгу, затих, вдруг досадливо крякнул, встал и прошелся по столовой из угла в угол, и снова, и снова… Он старался ступать бесшумно, но какими тяжелыми, грузными были его шаги! И знал, хорошо знал Паня, что это значит. Он ясно представил себе лицо батьки — глубоко запавшие, потемневшие глаза, морщины на лбу. Представил Паня себе и то, как батька однообразным, неосознанным движением заглаживает назад ладонями обеих рук короткие поседевшие волосы, сквозь которые уже просвечивает лысина.