Первопрестольная: далекая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1
Шрифт:
Возвращение королевича отпраздновали свадьбой: женился он на болгарской царевне Феодоре, получил от отца Зетскую землю и стал жить королём.
Чары ли его глаз или тут ногайский дух действовал — поднялись бояре, хотят, чтобы не король Милутин, а королевич королём был над всей Сербией. И король испугался: он и Ногая так не пугался.
Пишет сыну в Зету: зовёт для объяснения — очень трогательно писал ему, остерегали бояре, предупреждают — «или ты головы своей не жалеешь?» — не поверил. Поверил и приехал в Скоплье.
Король плакал при встрече и в глаза — в эти глаза — целовал сына. А когда проходили они по улице, из свиты короля забежал впереди один из его ближних и шилом королевичу выколол глаза.
Королевич упал, и в глазах его покатилась волна, а зелёные молоньи — воробьиная ночь — резали мозг. И вдруг волна остановилась, и молнии погасли —
И поднял руки — и королевич видит — из его ладоней светятся глаза.
Королевич лежал без памяти на камне около Никольской церкви. А когда очнулся, на глаза ему надели повязку и повели к отцу: теперь он не страшен. Или и слепой ещё страшен?
Море житейское не поддается никакому правописанию — человек одержим страхом, и, чтобы устранить этот страх, ему ничего не страшно!
Король присудил королевича к ссылке и с ним жену его и своего внука, будущего царя Душана — и это на верную гибель: король послал его к своему врагу в Константинополь.
Андроник заключил сербского гостя в Пантократор. В этом монастыре Вседержителя и началась слепая жизнь королевича.
Не было больше на свете таких глаз, но свет, возженный каким-то высоким ангелом, человеку не погасить: этот чудесный свет светился из сердца. И Андроник, не такой человек, привязался к королевичу. И бывало, вечерами придёт в Пантократор и прямо в его келью и сидит — ночь готов просидеть: очень любил слушать, как королевич рассказывает. А порассказать было что и о чём: Ногай, Телебута, Тохта — русские, китайцы, татары — чудеса и сказки!
Пять лет прожил королевич в монастыре — пленник тьмы, и свет его сердца разгорался: стал светом чуда, светом творчества, светом жизни.
Однажды, стоя на всенощной, он задремал и видит: старик — и тихо ему, точно боится, не напугать бы, или тайна:
«Степан, помнишь, что я тебе говорил?»
Королевич всмотрелся и не может признать:
«Не помню… я, дедушка, всё позабыл».
«Я говорил тебе о твоих глазах, — и старик поднял руки, и из ладоней его засветились глаза, — я их возвращаю тебе».
И руками так его обнял.
И это, как от какого-то внезапного тепла, королевич сразу очнулся — и видит: лампады и много свечей. Он рукой к глазам — повязка сбилась — да он видит! Закрыл глаза и опять: и опять — он видит!
Нет ничего прекраснее белого света — только он теперь знает, как это страшно на белом свете! И не снял повязки, так и остался.
И когда король незадолго до своей смерти вернул его и простил, и сам у него просил простить: «лишил белого света!» — королевич всё видел, а не снял повязки: «слепой».
<1928>
И. Ф. Наживин
Кремль
Роман-хроника XV–XVI веков
Земля Русская, да сохранит Её Бог. В этом свете нет такой прекрасной земли. Да устроится Русская земля!
I. ДЕРЖАВЦЫ ЗЕМЛИ РУССКОЙ
Было весёлое летнее утро. Из великокняжеских хором вышло вдруг блещущее парчой, яркими красками аксамита [10] и золотом шествие. Впереди всех, величаво опираясь на посох, шёл великий государь всея Руси Иван III Васильевич. Это был высокий, суховатый мужчина лет под сорок, с тёмной бородой, с большим, красивым, сухим, с горбинкой, носом и огневыми глазами, которые улыбались очень редко, не смеялись никогда, но легко наливались чёрным огнём гнева, когда взгляда их не выносили даже мужественные сердцем. Одет великий государь был в драгоценный парчовый кафтан, на голове был соболий колпак, а на ногах расшитые жемчугом сапоги. Справа от него, несколько отступя, шёл его сын и наследник, Иван Молодой, простоватый на вид парень с наивными веснушками и белёсыми ресницами. Он любил говорить о своих немощах. Москвичи не любили его и звали его промеж себя то «бабой рязанской», то «ни с чем пирог». Слева от государя, слегка согнувшись от годов и почтения, шёл бывший окольничий его отца, Василия Тёмного, Иван Васильевич Ощера и, шамкая, что-то рассказывал государю. За ними медлительно и важно в высоких горлатных шапках [11] , опираясь на подоги, шла блестящая свита из князей и бояр. Впереди всех красовался сам князь Иван
9
Никитин Афанасий(ум. 1474) — тверской купец, путешественник и мемуарист. В последние годы жизни совершил путешествие в Персию и Индию, посетив на обратном пути Африку, Маскат и Турцию. Свои впечатления он зафиксировал в ценных путевых записках — «Хождении за три моря», которые доныне сохранили немалую историко-литературную значимость . Прим. сост.
10
Аксамит (гексамит) — византийская драгоценная шёлковая материя . Прим. сост.
11
В высоких горлатных шапках— т. е. в шапках, сделанных из горлышек, «душек» меха . Прим. сост.
За боярами виднелись плоские, раскосые, с оттопыренными ушами лица татар. После битвы на Куликовом поле золотой век для них на Руси кончился, и теперь баскаки держали себя на Москве умненько, скромно, в сторонке… Тут же виднелось и несколько дьяков, которые в жизни государской и непосредственном окружении великого государя играли большую роль: уповательно, неприлежность наших предков в довольном изучении грамоты была тому причиной. Не только многие бояре, но даже иногда и великие князья писать не умели, а когда нужна была подпись их, ставили свою печать, а другие, вымарав руку чернилами, делали отпечаток ладони на бумаге: «руку приложил», значит… За дьяками пестроцветной толпой, в платьях чужеземного покроя шли строители и художники, фрязи — итальянцы, которые производили теперь на Москве по поручению правительства большие постройки: Аристотель Фиоравенти, уроженец Болоньи, ведал постройкой Успенского собора, а Антон да Марко стояли на постройке кремлевских стен. Хитрецы заморские вызывали в Москве всеобщее удивление: они умели и соборы ставить, и пушки лить, и кирпич обжигать, а когда требовалось, то по их же рисункам отливали из сахару разных зверей, птиц и башни для столового кушания великого государя. Фиоравенти — среднего роста, сухощавый, с бородкой клинышком и застланными глазами — получал за свои труды целых десять рублей в месяц, деньги по тем временам огромные.
— А ну, Аристотель, покажи-ка нам, как твои дела в соборе подвигаются, — останавливаясь, проговорил Иван. — Давно я что-то на постройке у тебя не был.
Фиоравенти, ещё плохо владевший русским языком, посмотрел на толмача. Тот перевел ему слова государя. Фиоравенти почтительно склонился пред великим князем и повёл всех на постройку.
Успенский собор был поставлен ещё Иваном Калитой, но уже так обветшал, что москвичи опасались посещать его. Сперва поручили было починку его русским строителям, но как только стали они выводить своды, всё завалилось. Фиоравенти первым делом поставил таран, чтобы разрушить всё сделанное москвитянами. Собор стоял ещё в лесах. Москвитяне целыми часами зевали на работы и по привычке своей всё находили не так.
Не успело сверкающее на солнце шествие свернуть к собору, как нищий со страшными красными глазами — он за дерзкий язык был известен всей Москве под кличкой Митьки Красные Очи — быстро подкатился к великому государю и пал на колени:
— Батюшка, милостыньку Христа ради…
Иван чуть дрогнул бровью, — он не любил нищих и вообще бездельных людей, но перекрестился и подал тому медную монетку:
— Прими Христа ради.
— Вот спасибо тебе, солнышко ты наше, кормилец. Дай тебе Господи…