Первородный грех
Шрифт:
Клаудиа не помнила, как открыла дверь, но слышала, как она захлопнулась за ней. Вечер показался ей страшно холодным, она обнаружила, что ее всю трясет. Итак, это закончилось, закончилось с горечью, с колкостями, пошлыми оскорблениями, унижением. Но разве не всегда так бывает? Она засунула руки поглубже в карманы пальто, сгорбила плечи, приподнимая повыше воротник, и быстрым шагом направилась туда, где припарковала машину.
Книга пятая
Последнее доказательство
58
В понедельник, в конце дня, Дэниел работал в малом архивном кабинете один. Он не вполне понимал, что заставило его вернуться к этим плотно набитым, затхлым полкам, если не считать такой поступок исполнением самоналоженного наказания. Казалось, он ни на минуту не может выбросить из головы свой страшный промах с алиби Эсме Карлинг. Ведь его провела не только Дэйзи Рид, его обманула и Эсме Карлинг, а на нее-то он мог сильнее надавить.
Он упорно работал, каждый раз относя пачку из примерно десяти папок в малый архивный кабинет. Здесь было вполне тепло — его снабдили небольшим электрокамином. Но комната была неудобной. Если камин не был включен, комнату немедленно наполнял промозглый холод, который казался каким-то противоестественным, а при включенном камине в кабинете становилось неприятно жарко. Дэниел не был суеверен. Его не преследовало ощущение, что призраки неупокоенных мертвецов следят за его одинокими методичными поисками. Комната сама по себе была мрачной, бездушной, безликой, порождающей смутную тревогу — как ни парадоксально, не из-за заразительного страха, но из-за его отсутствия.
Он извлек с верхней полки очередную пачку папок и вдруг обнаружил за ними небольшой пакет в оберточной бумаге, перевязанный старой бечевкой. Положив его на стол, он принялся сражаться с узлами и в конце концов смог развязать бечевку. В бумаге лежал старый молитвенник в кожаном переплете, размером примерно шесть дюймов на четыре, с инициалами Ф.П., выгравированными золотом на обложке. Молитвенник был сильно потрепан — им явно часто пользовались, инициалы почти стерлись. Дэниел открыл его на первой коричневатой плотной странице и увидел сверху надпись грубым почерком:
«Отпечатано Джоном Баскеттом, печатником Его Сиятельнейшего Величества Короля, правопреемником Томаса Ньюкома, а также Генри Хиллза, скончавшегося в 1716. Cum Privilegio». [112]
Он принялся перелистывать страницы с некоторым интересом. Тонкие красные линии шли сверху вниз вдоль полей и посередине каждой страницы. Дэниел не очень разбирался в англиканских молитвенниках, но заметил, что здесь была особая «Форма молитвы благодарения, ежегодно возносимой в день пятого ноября за счастливое избавление короля Иакова I и парламента от злоумышленного весьма предательского и кровавого убиения посредством пороха». Он усомнился, что такая молитва по-прежнему является частью англиканского богослужения.
112
Cum Privilegio (лат.) — обладающий особыми правами, привилегиями.
Как раз в этот момент откуда-то из последних страниц молитвенника выпал листок бумаги. Сложенный пополам, он был светлее, чем страницы книги, но такой же плотный. Адреса не было. Текст был написан черными чернилами, нетвердым почерком, но смысл слов был ясен, как тот день, когда они были начертаны:
«Я, Фрэнсис Певерелл, пишу это собственною рукою четвертого сентября 1850 года, в Инносент-Хаусе, в предсмертных страданиях. Болезнь, владеющая мною последние полтора года, вскоре закончит свою работу, и по милости Господней я стану свободным. Рука моя начертала слова „по милости Господней“, и я не стану их вычеркивать. У меня не осталось ни сил, ни времени перебеливать это письмо. Но самое большее, чего я могу ждать от Господа, это милосердие смерти. У меня нет надежды на Рай, но нет и страха пред муками Ада. Я мучился в собственном аду здесь, на земле, последние пятнадцать лет. Я отказывался от болеутоляющих, могущих облегчить мои теперешние страдания, я не прикасался к лаудануму, дающему забвение. Ее смерть была легче моей. Эта моя исповедь не принесет облегчения ни уму моему, ни телу, ибо я не искал отпущения и не покаялся в совершенном мною грехе ни одной живой душе. Не пытался я и как-то искупить содеянное. Какого искупления может искать человек, убивший свою жену?
Я пишу эти слова, ибо справедливость к ее памяти требует, чтобы правда была наконец сказана. И все же я не могу заставить себя сделать публичное признание, не могу снять с ее памяти пятно самоубийства. Я убил ее потому, что мне нужны были деньги для завершения работ в Инносент-Хаусе. Я истратил все, что она принесла мне как приданое, но оставались еще средства, мне недоступные, которые я мог получить только после ее смерти. Она любила меня, но не желала передать их в мои руки. Она считала мою любовь к дому греховным наваждением. Она полагала, что моя любовь к Инносент-Хаусу сильнее любви к ней и к нашим детям. И она была права.
Свершить задуманное деяние не составило труда. Она была сдержанным человеком, ее застенчивость и нерасположенность к общению привели к тому, что у нее не было близких друзей. Все ее родные уже умерли. Слуги знали, что она несчастлива. Подготавливая ее смерть, я поделился с несколькими коллегами и друзьями беспокойством о ее здоровье и душевном
Я жил ради Инносент-Хауса и убил ради него, но после ее смерти этот дом больше не приносил мне радости. Я оставляю это признание для того, чтобы оно передавалось из поколения в поколение старшему сыну. Я молю всех, кто прочтет это письмо, сохранить мою тайну. Вначале оно попадет в руки моего сына, Фрэнсиса Генри Певерелла, затем, со временем, в руки его сына, а позднее и ко всем моим потомкам. Мне не на что надеяться ни на этом свете, ни на том, и мне нечего сказать. Я пишу все это лишь потому, что перед смертью должен сказать правду».
Внизу он поставил свою подпись и дату.
Прочитав эту исповедь, Дэниел целых две минуты сидел совершенно неподвижно. Он не мог понять, почему слова, донесшиеся до него через полтора века, оказали на него такое мощное воздействие. Он чувствовал, что не имел права прочесть письмо, что правильнее всего было бы вернуть листок в молитвенник, а молитвенник — обратно на полку. Но он предполагал, что обязан хотя бы дать Дэлглишу знать о своей находке. Не из-за этого ли признания Генри Певерелл так не хотел, чтобы разбирали архивы? Он должен был знать о его существовании. Может быть, ему показали письмо в день совершеннолетия? А может быть, его спрятали раньше, а потом не смогли найти, и оно стало частью семейного фольклора — о нем перешептывались, но не признавались в его реальном существовании? А Франсес Певерелл — показали ли ей эту исповедь, или слова «старшему сыну» всегда воспринимались буквально? Однако оно никак не могло иметь отношения к убийству Жерара Этьенна. Это была трагедия Певереллов, позор Певереллов, пришедший из давнего прошлого, как та бумага, на которой была написана исповедь. Он мог понять, почему семья стремилась сохранить эту тайну. Как неприятно было бы объяснять тем, у кого Инносент-Хаус вызывал восхищение, что дом был построен на деньги, полученные в результате убийства. Поразмышляв еще немного, Дэниел положил листок на место, завернул книгу, перевязал пакет бечевкой и отодвинул на край стола.
Послышались шаги, легкие, по решительные. Они явно приближались к нему через помещение архива. И в этот момент воспоминание об убитой женщине заставило Дэниела ощутить дрожь суеверного ужаса. Это длилось не долее секунды, затем разум снова вступил в свои права. Он слышал шаги живой женщины и знал, какой именно.
Клаудиа Этьенн остановилась в дверях. Она произнесла без всяких предисловий:
— Вам еще долго?
— Не очень. Примерно час. Может быть, даже меньше.
— Я собираюсь уйти в половине седьмого. Выключу свет везде, кроме лестничной клетки. Вы не выключите его, когда будете уходить? И систему охраны установите, хорошо?
— Обязательно.
Он раскрыл ближайшую папку и сделал вид, что изучает документы. Ему не хотелось с ней разговаривать. Было бы неразумно вступать с ней в какую бы то ни было беседу в отсутствие третьего лица. А она сказала:
— Мне жаль, что я солгала вам по поводу моего алиби на вечер смерти Жерара. Это произошло отчасти из страха, отчасти из нежелания осложнять дело. Но я его не убивала. Никто из нас его не убивал. — Дэниел не отвечал. Он даже не смотрел на нее. Она продолжала с ноткой отчаяния в голосе: — Как долго это будет тянуться? Вы не можете мне сказать? Вы имеете хоть какое-то представление? Коронер даже не отдает тело брата, чтобы мы могли его кремировать. Вы что же, не понимаете, что это для меня значит?
Тут он поднял голову и взглянул на нее. Если бы он мог чувствовать к ней жалость, то, увидев лицо Клаудии, он бы ее почувствовал.
— Извините, — сказал он. — Я не могу сейчас это обсуждать.
Не произнеся больше ни слова, она резко повернулась и пошла прочь. Он дождался, пока затихнут ее шаги, потом пошел и запер дверь архива. Не следовало забывать требование Дэлглиша, чтобы архив все время был заперт.
59
В 6.25 Клаудиа заперла в шкаф документы, с которыми работала, и поднялась наверх — умыться и забрать пальто. Все огни в доме ярко сияли. Со дня смерти Жерара она терпеть не могла работать в одиночестве, если кругом было темно. Теперь все люстры, настенные лампы, огромные шары у подножия лестницы горели, высвечивая великолепие расписных потолков, изящную резьбу по дереву и цветной мрамор колонн. Инспектор Аарон может сам выключить свет, спускаясь по лестнице к выходу. Она жалела, что поддалась порыву пойти в малый архивный кабинет. Она надеялась, что, застав его одного, она сумеет вытянуть из него какую-нибудь информацию о том, как идет расследование, получить хоть какое-то представление о том, когда оно может закончиться. Намерение оказалось глупым, результат — унизительным.