Избирательность чувств, их выделенность, отдельность, расчлененность смотрится еще эффектнее в завораживающем потоке заговора: ряд голых стволов на ветру, первые приметы зимы с росчерками первоснежья. Темной тени идеологии на заднем плане не почти ощущается – стихи по преимуществу лирические. Симпатию к традиционализму я бы объяснил хорошим вкусом автора и просто ответственным отношением к поэтике, которую можно рассматривать в контексте евразийского проекта (поскольку она чувствительна к географии), но которая с таким же правом принадлежит любому сознанию, различающему восток от запада, а север от юга. Если поэт – существо райского состояния – то компас должен быть основой его вестибулярного аппарата. В славянской мифологии восток – жилище Бога, запад – дьявола; может быть, это и не так, но разница, заметьте, существует принципиальная.
«…и нет высоты, с которой глядеть,когда забирает дух:одна лишь февральская стынь на восток,на север и запад;
и на замокненужные зренье и слухзапереть остаётся…»
Приметы райской жизни, увы, далеки от блаженства, но оно, возможно, и должно отличаться от растительного прозябания. Пограничный скиф считает наслаждением пронзительный ветер, дующий ему в лицо, когда «зияние радует глаз изгибами линий». Я уже обмолвился, что поэт, пишущий о предмете своего обожания (и подражания), обречен на самовыражение, поэтому осмелюсь продолжить немного измененной цитатой. «Неколебимость антисистемных убеждений Вишневецкого, его скромный, хотя, временами, и трагический, патриотизм, не афишируемая, но твёрдая вера, настойчивость и, конечно, страстность, сразу заметная в личном общении и во многом, им написанном, стали персональным ответом поэта на вызов тех условий, в которых он вырастал. Чисто идеологически он не вписывается до конца ни в одну из господствующих тенденций, будучи ориентированным на «ту подлинную реальность, которая противостоит духу «ненавистного разделения», которая умножает и углубляет слой святости в русской жизни вот уже тысячу лет и которая… никак не отменяет и не становится поперёк святости других народов».
В конце книги стоит очерк памяти Иосифа Бродского.
Мне жаль, что Игорь не преодолел некоторой предвзятости (стеснительности?), из-за которых его встреча с Бродским не состоялась. Круг интересов Иосифа Александровича выходил далеко за пределы авторского «я» поэта, распространяясь от вещей анекдотически бытовых до возвышенно теологических. Общение с ним могло бы «загрузить» человека, связавшего свою судьбу с литературой, на всю жизнь. Игорь предпочел остаться «капитаном ирреальной субмарины», как назвал его виргинский друг в одном из стихотворений этого сборника, и, в конце концов, лег на дно, чтобы всплывать иногда в разных частях мирового океана наподобие принца Даккара, возглавляющего восстание сипаев против британских колонизаторов. Несмотря на сюжетную законченность книг Жюля Верна, судьба капитана Немо до конца не описана, оставляя, таким образом, поле для дальнейших интерпретаций и, несомненно, заслуживает увлекательного продолжения.
Вадим Месяциюнь 2008, Новодарьино
cтихотворения 1990 – 2007
I
«Твои буквы азъ и глаголь…»
Твои буквы азъ и глаголь барабанной дробью в ушахзаметает сухая соль на покатых птичьих горах,где с тобой мы бродили два долгих года тому назад.Память входит в свои права и наводит прицельный взглядна ступенчатый спуск к воде. Там в иное время, в иномколесе событий – но где? – нас трепал листоливенный гром.А теперь только белый плат всюду, сколько охватит глаз,да моргающий птичий свет от реки, что летит дымясь.
Местность
В жизни другой я был бы наверное волком.Пальто прирастает ко мне точно тканая шкура.Сейчас на дворе время ржави,и сыростью тянет из рек, погребённых под Городом.Зелёные лиры деревьевприветствуют нас,сам-друг с серой теньюспускающихся по кольцупотеплевших бульваров.Зияние света радует глазизгибами линий.В ночь, когда ты уехала, выпал снег,наполняя ровным искреньемпокой.Внутренний свет становится внешним,набухая в буграх позвонков,сквозь потёртости щёк и лодыжек.Воздух оплотневает. Лиры деревьевв медной ржавчине – всё не слетевшей.Твоя речь ещё на губах,перебивчатый синтаксис – в сердце,в зренье – селезни дымчатых массмолока и лазури: какмне укрыться в такой снегопад?Хоть закусывай до крови губыили,
встав на задние, война полдневное солнце.Впрочем, я не волк – лишь стрелоксреди дымчатых серых курганови легко затеряюсь под ихдомотканой защитой.
«Как я боялся – о! – окаменеть…»
Как я боялся – о! – окаменеть,стать формою, которой бы дивились,а вышло: тени зримые смесились,и немота вошла в меня на треть.Без имени, как ветер в тополяхи лепеты взвиваемого праха,я горло зажимаю не от взмахакрушащего, а от того, что взмахменя давно уж выбросил туда,где дышат существа иного толка,и только мысль, как лёгкая иголка,латая жизнь, снуёт туда-сюда.
Первоснежье
Не в зелёных, как сон, садах,не в садах, что по брови в воде,не в садах, одетых цветом во снахили снегом наяву, – ах, в нигде,в том пространстве, где жгучей пыльцойпровевает ноябрь в молокеу реки парк, сгорело кольцона какой сама знаешь руке.Так лети же на юг, где поютптичьи горы и густая река,где леса почти беззвучно текутпереливами росы-молока:там люди не ведают букв,вслед за летом приходит зима –шкуру старую спаливши, на юг, визумление света-ума.Если ты не будешь мой домбеспокоить, то кто тогда? –позвонок зацепив позвонкоми ребром о ребро, в холодапридавив, как рябины гроздь,тем, что выпросталось из тугихмышц, мою плечевую кость;поддержав подымающий взмахколебанием, выдох – вдо-хом плотно прижатого рта.Как тепло подыматься докрайней точки, о немота,где уже раскрываются сто –на плечах и на рёбрах – век –ласки выгибом, теплотойожигая метельный снег.Ранней стужи стакан, будто водку пил,поднимает внутри ветряками силпрах отземный, гонит внастил.Языками искристая недолгазаползает в край, где река, в снегазарываясь, в нагие рогапротрубила, где утром, на рыжий светщурясь, смотрит лисица, где лыжный теряется след,отзываясь сердцу в ответ.И когда, потревожена звоном извнеоб окно, питья в истомлённом снеты пригубишь в колёсах тенейсерых птиц, пробегающих по щекам,по спине и рукам – большей жаждой самя тогда развернусь на днетвоей жажды.Точно пожар спиртовой.
Царство
1. Мой товарищ сидит, перекинув ногу за ногу: карманы его полны земли и воды,песок запутался в волосах. В прокуренной комнате плавают призраки света,как если бы город, включая снежащую улицу с дугами серных вспышек, сползал под надломленный лёд.Разговор продолжается много часов. Я слышал его не раз,словно бой заводных, повторяемых мерно зим:это время вменяет встать силуэтом в надколотомзеркале и долго тереть рукавомвыпуклость глаз.2. Как огонь высекают, пустив колебаньем в изливмотылькового жара поверх гомонящей толпы,о вешней воде – взламывающей застылость