Первозимок
Шрифт:
Он не мог ни пересчитать парней, ни увидеть ни одного лица.
У них все было продумано: одни еще накладывали последние веревочные витки вокруг спаянного с деревом сотского, а другие уже расстегнули ему штаны, сдернули их на землю и, приспустив подштанники, задрали на спине рубаху...
И в прежнем устрашающем молчании засвистели лозины... Потом вдобавок палки...
Штаны так и остались под осиной, так как взять их, а тем более надеть он не мог. От дерева его отвязали и напоследок стянули с головы мешок,
От страха и боли по всей спине он теперь и не пытался никого увидеть, только слышал быстрый шорох в кустах по сторонам. Потом, убедившись, что рядом никого нет, зацепив повязку за шероховатый ствол, содрал ее с лица и, с трудом закидывая ногу, поковылял в село.
Теперь темнота единственно и утешала его, когда он, бесштанный, двигался мимо чужих дворов к дому старосты.
Поколотил ногой в калитку.
– Я им покажу, гадам, - вернулась к сотскому смелость.
– Шкуры поспущаю, глаза повыколю, руки повыворачиваю!
– распалялся он.
Староста сначала испугался, потом, думая, что сотский пьян, хотел отколотить его. Но, сообразив, что случилось, отвязал Ясну и, оставив ее во дворе, затолкнул своего помощника в избу.
Освободил ему руки, потом разыскал в кладовке среди тряпья старые штаны, сунул их сотскому:
– Надень! И докладай...
Выслушав сбивчивый доклад стенающего время от времени сотского, брезгливо взял за уголок и хотел выбросить в помойное ведро тряпку, что служила повязкой и теперь висела у Митрофана на шее.
Та развернулась, и к ногам его упал сложенный осьмушкой листок бумаги.
– «По решению подпольного народного суда наказан розгами. Так поступим со всеми, кто не перестанет мучить людей», - вслух прочитал староста.
Бумажка была написана печатными буквами.
– Говоришь, ватажка ребят?..
– переспросил староста.
– Да! И... много! Они ж мне, голодранцы, вонючий мешок на голову!
– Откуда ж их черт принес?..
– После паузы как бы у самого себя спросил староста и почесал бороду, которую он стал отращивать сразу со вступлением в новую должность: для авторитета.
– Наших, почитай, полгода как нету. Смотались...
– Нешто с району?..
– робко предположил сотский.
– С району не вырвешься! Там охрана - будь-будь. Кругом солдаты, комендатура, жандармерия. А нас оставили одних, как...
– Староста спохватился, что говорит о своих хозяевах без должного уважения, и замолчал. Немного погодя добавил: - Ладно, двигай до дому... Как-нибудь разберемся.
Сотский уже шагнул к двери, но вдруг замешкался.
– Ты бы мне парабеллум свой...
– У тебя ружье было!
– отрезал староста.
Сотский вышел от него немножко раздосадованный.
«За себя дрожит!» - подумал со злостью.
А едва свернул на параллельную улицу -
Проскандыбав за угол ближайшего дома, на время позабыл даже о боли в спине.
Притаился, до последней клеточки своего существа взбудораженный мыслью, что сейчас он увидит, у кого прячутся эти парни, кто их подкармливает...
Но по дороге, толкая перед собой двухколесную тележку, двигалась женщина.
Это обозлило его еще больше.
– Стой!
– Он приблизился к женщине.
– Куда идешь?!
– На хутор, Митрофан Степанович... Ай не узнал?
– Чего так поздно?
– Днем-то некогда, сам знаешь: в поле опять...
– А что тебе делать на хуторе?
– Да зернышко сменять, может, на маслице да молочко. Вроде уж и договорилась с одними. Каши молочной захотела Акимовна... Чай, помнишь, а? Она ить при смерти.
– Не велено!
– отрезал сотский.
– И помнить никого не хочу!
– Он потянулся к мешочку в тележке.
Женщина инстинктивно толкнула таратайку вперед, сотский, ухватив за оглоблю, рванул ее назад, так что женщина от неожиданности чуть не упала. А он подхватил тугой, килограммов на шесть-семь мешочек, повернулся и зашагал своей прежней дорогой.
– Отдай!
– завопила на всю улицу женщина и, догнав Митрошку, вцепилась обеими руками в свой мешочек. От злости и страха потерять последнее, чем она еще могла подкормить свою мать, рванула мешочек на себя и при этом нечаянно задела поясницу сотского.
Митрошка выпустил из рук мешочек с зерном, замахнулся, чтобы ударить женщину.
Фигуры трех парней появились за ее спиной, будто вырисовались из темноты.
– Не тронь, сволочь...
– негромко процедил сквозь зубы один из них.
Сотский попятился, потом побежал, подпрыгивая на раненой ноге и чуть слышно подвывая от боли, в обход соседних домов, опять к старосте.
А женщина, подхватив одной рукой свое зерно, а другой - таратайку, заспешила в сторону хутора.
Утром староста отправился в район на доклад к своему начальству.
Наступали холода. На землю уже обильно выпадал по утрам иней. Полицай Ванька Шутоломный ходил по дворам с новым для села человеком с автоматом, который был, видно, прислан в подмогу полицаю, и собирал теплые вещи для немецкой армии.
– И без того в зиму надеть нечего!
– стонали хозяйки.
– Магазинов-то нет, не купишь. Зачем последнее отнимаете?!
– Дома можно и без теплых вещей, - издевательски склабился чужак.
– А на фронте - нельзя! Печек там нет, одни окопы.
Ванька знай себе пихал в мешок подряд все, что попадалось на глаза, и только довольно хмыкал при этом.
– Да куда ж ты бабье-то берешь?! Нешто на фронте бабы воюют?!
– А это уж не твоего ума дело!
– отвечал Ванька, выходя на улицу.