Первые дни империи

Мартиросян Оганес Григорьевич

– Нам осталась неделя до отпуска.

– Всякий раз, – курит Дани, – когда я проезжаю мимо своего университета, я хочу выбежать из автобуса или машины и врезать кому-нибудь помоложе. Примерно с таким вот смыслом: «Сука, что же ты делаешь, ходишь по костям чужой юности?!» Но где эти кости? Даже наша смерть их не оставила.

Он выпивает стопку. Ест бутерброд с салями. Дым. Ресторан плывет.

– Что же ты, сука, делаешь? Всякий раз.

– Я

тебя не вижу, – улыбается грешно Алексис. Улыбается одному.

– Ты пятнистая, ты же кошка.

Он целует ей родинку.

– Я целую смородинку.

Не ушли, а остались здесь. Здесь от хищницы темный след. Он целует пятно пониже.

– Очень темный глубокий след. Этот запах меня манит, он пьянит и рождает кровь. Ускоряет, зовет и гонит.

Он сажает на лавке Алексис, на колени кладет ей сумку и уходит куда-то в сторону. Он уходит, теряет след. Поздно ночью за ней приходит, она так же сидит на лавочке.

– Нет ключей, чтоб открыть людей, чтоб зайти и спросить у них.

По-турецки одета речь. Вся закутана, не узнать. Варужан берет Алекс за руку и уводит ее в себя. Поднимаются вверх по лестнице. На пролетах целуются.

– На пролетах тоска моя. Посмотри, как здесь стекла выбиты и какие ветра кругом.

Прижимаемся молча, пока ветер не стихнет в нас. Прижимаю к губам своим. Открываются губы мне. Я целую и жду ее. По ковру языка придет. Но ковер беспокоен сильно, будто кто-то под ним ползет, да пришла, но из-под него. Дани переплетается в мыслях с Алексис: как дерево сплетены, вдвоем, чтобы стать одним, целует ее старательно. Трепещет его подруга, слетает как лист к нему. Он ждет звонка в свою дверь. Когда же мои убийцы. Глядит на свои часы. Устав ждать, одевается. Шляпу надевает на голову, если вне дома дождь. А что если он внутри? Слова изменяет песни. Идет к месту казни сам. Грешна, я тебя прощаю, мою за окном, одну. Не надо там больше мокнуть. Окно поджидает дом. Уходит, за шагом шаг. Следы остаются, дни. Совсем не теряются. Лицо затупилось. За мной как всегда придут. Они против тебя, они против. Ты делала на камеру то, что они в темноте, за карьеру, за деньги, за будущее. Ради будущего детей. Если бляди, то что скрывать? Все мы бляди, сказала ты, только я не скрываю этого, ненавидят тебя, гнобят и швыряют камнями – в зеркало. Завтра ночью придут нас резать, завтра утром придут сюда. Ненавидят и мстят, завидуют. Завтра утром придут сюда. Потому и пишу тебе, потому что я знаю: против. Против истины и меня, меня мало волнует тело, содержание его я.

За Христа чтоб распять Христа. Ненавидят, толпа, гонение. Вслед за нами бежит резня. Ты была свободною, муза, закричала толпа, увидев, а теперь подойди сюда, а теперь постирай пеленки, выкинь мусор туда, за угол, а потом отсоси мне хуй. Очень толстый кондовый хуй. Если был ты немного скромным, отсосал бы хоть раз, тогда… На концерт бы тогда ходили. А ты стал знаменит как взрыв, ненавидим тебя, завидуем. Ну и любим, конечно, да. Вопрос геноцида – порно. На улице раздеваться, сношаться на улице? Геноцид моей нации диск с порно фильмом, спрятанный под другими дисками, или с другой обложкой. Дома посмотрим, ладно, но не на улице. Как такие картинки не одному смотреть? Вдруг я при всех заплачу, вдруг потечет слеза. Слезы же могут брызнуть, вы понимаете. Там, на какой-то студии, где-то вдали армяне были когда-то вырезаны. Порно ввести в кино? Нет, давайте отдельно, много снимайте фильмов, но не для публики. Каждый пусть дома смотрит, дрочит свое страдание. Как нечто постыдное, прячущее свои имена – порно диски. Нет, не всегда, но все же, есть такое, имеется. Порно нельзя туда, порно нельзя сюда. Всюду надо доказывать. Порно – лишь наша часть, цельные мы, такие, в чем непривычны вам.

– Кончи скорее, кончи. Ну же, давай, кончай!

Кончил, устало вытянулся. Скинул одежду, лег. Завтра с утра вставать. В восемь часов разбудишь или поставь будильник. Ладно, лежи, я сам. Мы оказались первыми, узнали любовь быть первым. Вторых признали. Мы вышли на первый план, и мы оказались первыми. Выходит Рубен Севак, он сдавлен и сжат, нацелен. Армения – рандеву. А здесь оказались пули, одна мне призналась в чем-то, пищала на ухо мне. Я воровал ее сердце, она его мне раскрыла. Любила, раз отошла. Она доверяла мне. А я воровал его, таскал и таскал в свое. Я ведрами кровь таскал, а сколько питалось псов. Расплескивал, псы долизывали.

– Как ты у меня?

– Наверно. Если представить себе такую дикость, будто земля кружится вокруг солнца, а не наоборот, то дальше нужно будет признать стоящее в том же ряду явление: люди сами прыгали на ножи. Колющее стояло неподвижно, пока человеческое распарывалось об него, наскакивало, убивалось. Совсем не хотело жить. А что мечи могли сделать, когда мясо плыло само к ним. Имеет ли право голодный рот, полный зубов, себя закрывать перед пищей. Кого-то препятствия превращают в навоз, кого-то делают богом.

Конец ознакомительного фрагмента.